Прикладная метафизика

Вариация 3. Судьба и история

На поприще истории, где действуют народы и цивилизации, слово «судьба» используется достаточно часто — и, как правило, всуе. Принято говорить об исторических судьбах того или иного народа, города, даже реформы. При некотором искусстве всматривания обнаруживается и повторяющийся узор, предмет бесконечных спекуляций для философии истории. Однако «судьба» в применении к историческому субъекту столь же метафорична, как и «судьбы влечений», о которых говорил Фрейд, и если в отношении героев и других людей судьбы психоаналитическая интерпретация ничего не объясняет, то агенты истории иногда попадают в ситуации, в которых начинают вести себя подобно обитателям бессознательного.

Историческое измерение демонстрирует удивительную близость к невротическому измерению, и аналогичной оказывается, прежде всего, роль прошлого. Сохраняющаяся актуальность прошлого, точнее говоря, прошлое в форме неизбывности, в обоих случаях играет одну и ту же роль. Непроходимость времени, затрудненность с переводом происходящего в прошлое как раз и является основополагающим механизмом невротизации. Вот некое событие или цепочка событий происходят, но не остаются в прошлом, а переходят в актуальное «сейчас», отравляя, говоря словами Ницше, чистоту настоящего. Возникает проблема исторической памяти, сопоставимая с проблемой невротической фиксации. Почему-то принято считать, что чем полнее и насущнее эта самая «память», тем богаче бытие и сознание народа. Однако полнота памяти в форме чистого прошлого, разминированного и обезвреженного, это одно, а сохраняющаяся актуальность однажды свершившихся событий, которые продолжают тем не менее терроризировать настоящее, это совсем другое.

Рефрен Уленшпигеля — «пепел Клааса стучит в мое сердце», переводящий идею мести в смысл жизни индивида, в масштабе истории утрачивает видимость благородства и роковым образом ослепляет. Если бы одержимость и вызванная ею ослепленность были единственными опознавательными знаками судьбы, было бы вполне уместно говорить здесь о судьбоносном предназначении, однако важны еще единство мелодического рисунка и опознаваемость основного мотива, которые позволили бы сбыться целому и не сбиться, подобно заевшей пластинке, на бесконечное повторение рефрена. Воистину счастливы народы, чья история пребывает в форме успокоившегося прошлого, доступного отстраненному созерцанию. Такое прошлое допускает свободу обращения с собой, дозволяет стилизацию, безнаказанную археологию, дерзкие экскурсы, пародии и комиксы. В сущности, именно в таком виде историческая память обладает максимальной, практически безграничной емкостью — что не исключает исследовательского азарта историков. События, расположенные в успокоенном прошлом, надежно сохранены, как искусно набитые чучела, — у них было свое настоящее, которое теперь утратило настоятельность. Так, труды Гиппократа, Кеплера, Гарвея, Николая Оресма покоятся в нише отстраненного, эстетизированного интереса, который актуализируется для историка науки. Если бы астрофизика как исследовательская дисциплина все еще переживала страсти по Кеплеру, продолжая тратить силы на опровержение гелиоцентризма, то до полетов в космос дело бы так и не дошло.