Клиническая психотерапия

Не все смешно у Чехова. Но то, что смешно, смешно, по-моему, теплой иронией, то есть потаенно-смешной аналитически-исследовательской работой мысли, которая гиперкомпенсирует природную блеклую психастеническую чувственность и тревожную неуверенность в своих чувствах. Психастенический сомневающийся анализ скрыто звучит у Чехова и в горестном, и в смешном. Добрый, человечный чеховский анализ исключает деление героев на абсолютно плохих и абсолютно хороших. Благодаря теплому художнику-аналитику, рассматривающему скверного человека, мы способны и в самом скверном сочувственно усмотреть хоть крупицу человеческого: ведь он тоже человек, играл в детстве, учился читать. За наглую глупость немного пожалеем Яшу («Вишневый сад»). Вздохнем сочувственно и в сторону грубого, жестокого негодяя офицера Соленого («Три сестры») — за то, что он хочет быть похожим на Лермонтова.

Теплая чеховская ирония и самоирония, как и все психастеническое в Чехове, конечно, менялись с возрастом, болезнью, с громадной работой Чехова над своим психастеническим с известным воспитательным выдавливанием из себя раба, всего того, что представлялось в себе нехорошим. Но генетическую природу в себе так просто, быстро не поправишь, не воспитаешь. Возраст, болезнь и самовоспитание медленно меняют, углубляют и чеховскую иронию: от той веселой молодой иронии над студентом, который, напившись пива, испортил себе свидание («Свидание, хотя и состоялось, но...»), до сложной, теплой, глубокой иронии близкого к смерти человека, которой проникнуты и верный слуга, старик Фирс, забытый в запертом доме («А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал...»), и светлое умирание самого Чехова после бокала шампанского.

Рассказанное сейчас, думается, есть для нас, клинических психотерапевтов и пациентов, важное для Терапии творческим самовыражением, для Реалистического психотерапевтического театра. Психастеники и психастеноподобные пациенты изучают себя и других, в том числе, и через присущие им особенности смешного, учатся быть собою и в своем смешном, и в своей «смешной» влюбленности, любви. В этом также заключена для нас «психотерапевтическая неисчерпаемость Чехова» (Воскресенский, Воскресенская, 1996).

Глава 5

ПСИХОТЕРАПИЯ ДЕПЕРС0НАЛИЗАЦИ0ННЫХ, ДЕПРЕССИВНЫХ И БРЕДОВЫХ РАССТРОЙСТВ

5.1. О хронической деперсонализации

(Из «Докторского доклада», 1998)115)

Клинико-психотерапевтическое уточнение существа хронической деперсонализации (39 наблюдений). Хроническая деперсонализация, оторвавшаяся от тревоги и страха, «исчерпывающая собою практически всю симптоматику заболевания», особая «деперсонализационная болезнь» (Нуллер, Михаленко, 1988)*, как считается, практически недоступна лечению со стойким эффектом (Нуллер, Михаленко, 1988; Kaplan, Sadock, Grebb, 1994). Лишь терапевтическое творческое оживление (и особенно с погружением в прошлое, в детство) способно здесь стойко помочь, возвращая страдающего к своим эмоциональным основам. TTC помогает в этих случаях прежде всего выработанными вместе с психотерапевтом специальными приемами творческого общения с собственными художественными работами или иными художественными произведениями, но созвучными пациенту, и повседневным выработанным творческим стилем жизни. Общение с созвучным высвечивает именно эмоциональное «Я» пациента, ощутимо помогает вернуться к своим ощущениям, переживаниям. Т. о., ex juvantibus, деперсонализация выясняется не просто как ощущение потери своего «Я», сознание потери чувства собственного «Я» (Du-gas, 1898; Jaspers, 1923; Снежневский, 1983), а как переживание измененное™ своего именно эмоционального «Я». Не критически-мыслительного «Я», которое здесь сохранно в отличие от депрессии (в депрессии обычно и сама мысль депрессивно убеждена в безысходности обстоятельств жизни), а того эмоционального «Я», которое придает жизни вкус и смысл, поскольку с ним человек способен ориентироваться в своих чувствах. Это уточнение принципиально для Терапии творческим самовыражением деперсонализаци-онных расстройств: пациент уточняет для себя из наших с