Когда я снова стану маленьким

— Иди домой, замерзнешь...

А он прямо ко мне.

Что тут делать? Не оставлять же его — замерзнет.

А он подошел, совсем близко, припал брюхом к земле и дрожит. И тут я понял, да, окончательно понял, что мои Пятнашка без-дом-ный. Может быть, уже целую ночь бродит. Может, это уже его последний час настал. А тут я, как нарочно, иду в школу совсем другой дорогой и могу его спа­сти в этот последний час.

Взял я его на руки, а он меня лизнул. Дрожит, холодный весь, только язычок чуть теплый. Расстегиваю пальто, сунул его под пальто, только мордочку на виду оставил, только нос, чтобы дышал. А он перебирао лапками, пока, наконец, обо что-то там не зацепился. Хочу его поддер­жать, да боюсь, как бы лапу не повредить. Обхватил его осторожно р;>-кой, а у него сердце так бьется, словно выскочить хочет.

Если бы я знал, что мама позволит, то еще успел бы домой сбегать. Ну кому бы это помешало, если бы он остался у меня жить? Я бы сам его кормил, от своего обеда оставлял бы! Но возвращаться домой боюсь, а в школу меня с ним не пустят. А он уже устроился под пальто поудоб­нее, не шевелится и даже глазки зажмурил. Потом слышу, он уже не­множко повыше, к рукаву подлез, даже свежим воздухом дышать не хочет, засунул мордочку в рукав и туда дует. И уже теплее стал. Наверное, сейчас уснет. Потому что если он всю ночь пробыл на морозе и не спал, то теперь уж наверное уснет. Что мне тогда с ним делать? Гляжу по сто­ронам, вижу: рядом лавка.

«Будь что будет. Войду, Может, он из этой лавки?»

Знаю, что это не так, но все равно попробую, что же еще делать?

Вхожу и спрашиваю:

— Это не ваш песик? А лавочница говорит:

— Нет.

Но я не ухожу. Если бы у меня были деньги, я бы ему купил молока.

А лавочница говорит:

— Покажи-ка его.

Я обрадовался, вытаскиваю песика, а он уже спит.

— Вот он,— говорю.

А она словно передумала:

— Нет, не мой.

— Может, вы знаете, чей? Он ведь, наверное, откуда-нибудь отсюда...

— Не знаю. Тогда я говорю:

— Замерз он.

Держу его на руках, а он даже не пошевельнется,— так крепко спит. Можно подумать, что умер, только слышу, дышит — спит.

Я стесняюсь попросить лавочницу, чтобы она его хоть на время взяла. Потом бы я его забрал. И тут мне приходит в голову, что если не она, так, может быть, школьный сторож подержит его у себя во время уроков. Потому что на втором этаже сторож злой, а на третьем — добрый: разго­варивает, шутит с нами и карандаши чинит.

А лавочница говорит:

— Ты разве на этой улице живешь?

Она, мол, меня не знает и покупать я не покупаю, так чего же я туг стою?