|
Только после того, как Каннан накормлен и напоен, Осеф сам приступал к еде. Он был глубоко убежден, что если в стойле голод, то и всему дому недалеко до беды. Стебли тапиоки, которые шли на корм Каннану, Осеф предварительно мелко нарезал. Или, к примеру, колючие листья ананасового куста. Он выдирал все колючки, хорошенько измельчал листья и уж тогда давал их своему буйволу. «Хей, Каннан!» — кричал Осеф, когда буйвол входил во двор. И, услыхав его голос, верный буйвол радостно мычал. Он поднимал голову и, полузакрыв глаза от предвкушаемого удовольствия, ждал, пока Осеф подойдет к нему. Охапка свежей травы или пригоршня банановой кожуры — эти немудреные деликатесы всегда были у хозяина. Каннан ел прямо из его рук, а Осеф ласково поглаживал буйволиную шею. Потом буйвол начинал лизать своего хозяина, с удовольствием стирая языком застывший соленый пот. Каннан мог бы узнать голос Осефа среди тысячи других голосов. А услыхав его, был счастлив, словно павлин, заслышавший первые раскаты грома. В поле им управлять должен был только Осеф. Если за плугом шел кто-нибудь еще, буйвол незамедлительно начинал выкидывать свои штучки. Чтобы образумить его, вступался хозяин: «Да будет тебе, Каннан. Это же наш Куттаппан. Ты что, не узнал его?» Он всегда выступал в роли миротворца. И еще буйвол любил, когда Осеф затягивал какую-нибудь импровизированную мелодию без слов: «Хо-о-о-о…», — высоко звучал его голос где-то под самыми небесами. Через минуту-другую мелодия становилась четче, проступала явственней, улетала далеко вперед. Это был гимн природе, труженикам полей и их добрым помощникам. И когда Осеф начинал выводить свои рулады, Каннан, казалось, забывал и о трудной работе, и о ранах, и о болячках, весь обращаясь в слух… Колокольцы на его шее и ногах позвякивали как бы в ритм этой мелодии, когда он вытягивал увязшее в топи копыто. Однажды случилось вот что. За плугом оказался Пачан, сын Тхундаттила Келана. Осеф остался в этот день дома — его скрутила лихорадка. Он дал Пачану Каннана и его напарника. Если бы не буйволы Осефа, Келану ни за что бы не управиться со своим нолем. Вспахали одну полосу, начали следующую. И тут Пачан вдруг запел. Из-за спины Каннана неслось что-то похожее на скрип несмазанных дверей. Какая может быть песня у Пачана, если трудно найти более немузыкального человека, чем он? Но захотел — и запел. И все тут. Услыхав это жалкое мурлыканье, Каннан забеспокоился, сердито замотал головой. Однако Пачан ничего не замечал. Ему-то его пение, несомненно, нравилось — тот, кто поет плохо, никогда не слышит себя сам. Пел он непрерывно, не зная устали, все песни на одну мелодию. Каннана это раздражало все больше и больше. Улучив момент, он пребольно лягнул оскорбителя музыки. Три дня после этого отлеживался Пачан дома, не в силах подняться на ноги. — 176 —
|