|
Что лучше: считать имена именами вещей или именами наших представлений о вещах? Первое — выражение обычного языкового употребления, последнее — выражение некоторых метафизиков, считающих, что подобная гипотеза помогает им установить важнейшее различие. Этого же мнения, как будто придерживается только что цитированный выдающийся мыслитель. „Поскольку слова, следующие друг за другом в нашем языке, являются знаками наших представлений, очевидно, что они не являются знаками самих вещей. То, что звуковая оболочка слова "камень" должна быть знаком камня, может быть понято только в том смысле, что слышащий это слово делает вывод о том, что говорящий думает о камне". [Милль:] Если тем самым имеется в виду, что имена напоминают о представлении, а не о самой вещи или что слушающему сообщается представление, на это, конечно, нечего возразить. Несмотря на это, имеются достаточно веские основания для того, чтобы остаться на традиционной точке зрения и слово "солнце" называть именем солнца, а не именем нашего представления о солнце, поскольку имена призваны не только пробудить у слушающего то же самое представление, что и у нас, но и сообщить ему о том, что мы думаем. Когда я использую имя для выражения мысли, то это мысль, относящаяся к самой вещи, а не к моему представлению о ней» (M i l l. Op, cit., p. 26 ff.). Еще раз укажем на важный исторический факт — стремление Аристотеля объединить оба аспекта в понятии символа (см. выше, с. 168 и сл.). С преодолением античного учения о species sensibiles и intelligibiles эта, по сути дела, слишком упрощенная попытка должна быть отвергнута. Как видим, Гоббс последовал по одному, а Милль по другому из двух разошедшихся в лотке путей. Итак, поставлены две различные задачи, для решения которых требуется создать две различные модели мышления. И Милль и Гуссерль примыкают к схоластическому мировоззрению и обильно черпают из него. Но Гуссерль стремится еще раз основательно и по–своему перестроить схоластическое учение об актах (intellectus в их понимании, то есть не диспозицию, а интеллектуальные акты), Милль же хочет сформулировать условия межличностного речевого общения, языкового общения в целом. Какие соответствия между звуками и вещами должны быть установлены, чтобы А смог что–либо сообщить В о вещах? Именно этот вопрос задал еще Платон, и Милль отвергает субъективную переформулировку проблемы в концепции Гоббса. Стоит ли сразу же что–либо отвергать, если речь идет о двух программах, реализованных с подкупающей последовательностью? Многие дают положительный ответ на этот вопрос и отвергают, например, ради Гуссерля концепцию Милля, поскольку современная феноменология будто бы чище, то есть в ней меньше неясных, внушающих сомнение предпосылок; другие, напротив, снова не доверяют гуссерлианской модели мышления. Милль обновляет античный объективный анализ языка и отрицает современный субъективизм Гоббса, а Гуссерль извлекает из схоластики импульс для синтезирующего учения об актах и выстраивает его. Что же своего может прибавить к этому успешно развивающееся языкознание? — 190 —
|