Теория языка

1. Точное восприятие, три вида понимания

Нет надобности подвергать обсуждению то, что лингвистика вообще зиждется на наблюдении. Ее репутация как хорошо обоснованной науки в значительной степени зависит от надежности и точности ее методов вывода (Feststellungsmethoden). Там, где отсутствуют письменные памятники или где их свидетельства можно дополнить живыми наблюдениями, исследование незамедлительно обращается к непосредственному и подлинному источнику сведений. В наши дни, например, оно, не колеблясь, предпринимает на местах диалектологический анализ, изучая живые звуки и фиксируя на пластинках редкие и труднонаблюдаемые конкретные явления речи, чтобы затем подвергнуть их вторичному рассмотрению. Конечно, на пластинках можно фиксировать только слышимую часть речевого явления, и уже одно это оказывается весьма существенным для дискуссии о методах. Ведь к полному, а это практически то же, что к «значимому» и «наделенному значением», речевому явлению относится отнюдь не только то, что воспринимается на слух. Каким же образом устанавливаются и делаются доступными точному наблюдению другие компоненты речевого явления? Как бы там ни было, но лингвист–наблюдатель должен совершенно иначе, чем физик, интерпретировать (verstehen) воспринимаемое ушами и глазами (будь это, как говорят, изнутри или извне). И эту интерпретацию следует столь же тщательно подвергнуть методической обработке, как и записи flatus vocis[31], звуковых волн, звуковых образов.

Было бы ограниченным и не соответствующим многообразию имеющихся средств и возможностей считать, что требования к интерпретации одинаково выполнимы для любой лингвистической задачи; не может быть и речи о том, что все основано на «вчувствовании» и самовыражении.

Детская психология и зоопсихология нашего времени создали новую стратегию исследования и тем самым достигли величайших успехов в своей области; при разгадке иероглифов не сразу был найден третий путь, однако необходимость чудесным образом вывела на единственно правильный. Понимание имеет в силу своей природы по крайней мере троякую интерпретацию в языковедческом исследовании.

Первые исследователи иероглифов располагали лишь непонятными рисунками: они считали, что это символы, которые, возникнув из человеческого языка, должны читаться так же, как наши знаки письма; они предполагали, что совокупность этих символов образует текст. И в самом деле, шаг за шагом расшифровывались тексты; так был изучен язык народа фараонов. Как и в наших языках, в нем были слова и предложения, а первоначально непонятные рисунки оказались символами предметов и ситуаций. Как выявили значения этих символов, сейчас несущественно, важно, что, уж во всяком случае, речь идет о первом аспекте, связанном с символической значимостью. Добавим к этому для контраста вторую — совершенно иную — исходную ситуацию исследования. Это будут не памятники на камне и папирусе, а существующие в социальной жизни чуждых нам существ определенные явления и процессы, предположительно функционирующие, как наши человеческие коммуникативные сигналы. Чуждыми существами могут быть муравьи, пчелы, термиты; ими могут оказаться птицы и другие социальные животные, но это могут быть и люди, а в качестве «сигналов» в этом случае выступит человеческий язык. Услышав команду, я по поведению воспринимающих этот сигнал могу строить гипотезы о его предположительном «значении» или же, точнее, о его сигнальной значимости. Здесь, таким образом, дело обстоит совершенно иначе, чем в случае расшифровки текстов. И, в–третьих, еще одно исходное различие обнаруживается тогда, когда я истолковываю воспринимаемое как экспрессию. К экспрессии причастны мимика и жесты человека, с экспрессией связаны также голос и язык. Этот концепт дает еще один — совершенно особый — ключ к пониманию.