Психологические основы педагогики

Из приведенных отрывков можно понять, сколь обостренным и аффективно окрашенным был интерес к памяти у писателей и поэтов — эмигрантов: Бродского, Иванова, Набокова, Степуна, Ремизова. Не менее острым был интерес к памяти у тосковавших по прошлому и по мировой культуре Ахматовой, Мандельштама, Булгакова и многих других. К этому неисчерпаемому источнику сведений о живой памяти мы едва прикоснулись.

«Интеллектуализированная» осмысленная память становится продуктивной, она живет в психологическом времени, мерой которого являются мысли и действия человека. Человеческая память событийна, а не хронографична. Это, конечно, не исключает «Живой хронологии», в том числе и в смысле одноименного рассказа А. П. Чехова, или автобиографической памяти. Событийная память непроизвольна, она не требует специальных мнемических усилий, хотя по своей силе она прочнее произвольной памяти. Парадоксальность взаимоотношений между непроизвольной и произвольной памятью можно проиллюстрировать точной заметкой Ахматовой о забывании. Она писала, что отсутствие — лучшее лекарство от забвения, лучший же способ забыть навек — это видеть ежедневно. Это не было шуткой (Ахматова обещала рассказать об этом подробнее, но, видимо, забыла о своем обещании). Возможно, постоянное присутствие притупляет добрые воспоминания о прошлом, усиливает отчуждение, и человек, в конце концов, становится чужим, что и есть забывание. Т. Элиот предусматривал и другую возможность: забыть — затаить. В любом случае, забывание — это активная работа, а не выпадение содержания памяти в некий физикальный низ. Об этом свидетельствуют исследования Ф. Бартлета и П. И. Зинченко, посвященные реконструкциям при воспроизведении знаний.

Создается впечатление, что наша память, как и живое движение, разумна сама по себе, а не потому, что ею руководит высший и внешний по отношению к ней интеллект. Не только разумна, но и пристрастна, аффективна. И это настолько верно, что в долгой истории ее изучения попытки обнаружить в памяти, так сказать, «чистую мнему» оказались безрезультатными. В этом свете подвергались вполне резонным сомнениям представления Бергсона, противопоставлявшего память материи и память духа, равно как и представления раннего Выготского, противопоставлявшего натуральную и культурную память.

255

Следует сказать, что чистая мнема все же была найдена. Это так называемый сенсорный регистр. Но время «чистого», ничем не замутненного хранения в нем оказалось меньше 0,1 с. Оно меньше времени одной зрительной фиксации и близко к времени инерции зрения. Если бы оно было бо?льшим, то мы были бы невосприимчивы к настоящему и видели только уже прошедшее. Наличие великих мнемонистов, подобных Шерешевскому, описанному Лурия, лишь подтверждает сказанное. Мы, конечно, можем утешать себя тем, что в каждом из нас «сидит» великий мнемонист Ш. Память сенсорного регистра не ограничена по объему, но она сверхкороткая, и мы не подозреваем о ней. Памятливость нашего внутреннего Ш. не распространяется дальше, чем на 70 мс. И это, между прочим, благо. Ш. драматически описывал, сколь трудно пробиться новым впечатлениям сквозь чрезмерно инертные образы предшествующих событий. Уже кратковременная память, включая иконическую, не говоря о долговременной, разделяет свойства, присущие действию и деятельности, зависит от задач, целей, мотивов, предметного содержания, на которые направлены мнемические акты. Поэтому П. И. Зинченко имел все основания трактовать память как мнемическое действие, входящее в более широкие структуры деятельности, или как особенную мнемическую деятельность. Примечательно, что он, начав свои исследования памяти с забывания и воспроизведения, показал, что не только воспроизведение, но и забывание есть действие. Каждому на собственном опыте известно, что осуществить такое действие порой труднее, чем запомнить.