|
Не следует забывать, что приведенные слова Лурия были написаны во второй половине 1920-х гг. В то время мало кто осмеливался развивать идеи А. А. Ухтомского, Г. И. Челпанова, П. А. Флоренского, С. Л. Франка об онтологии души. Пожалуй, последним, кто это себе позволял в советское время, был Г. Г. Шпет. Впрочем, перед глазами Лурия и других советских психологов был пример западной психологии, которая не менее решительно отказалась от изучения душевной жизни. Это, кстати, превосходно показано Лурия применительно к «эмпирической», экспериментальной, поведенческой психологии и к гештальтпсихологии в цитированной книжке. Справедливости ради нужно отметить, что представления о человеке как о машине, о механизме возникли в философии задолго до экспериментальной психологии. Последняя смыслообразу души предпочла завораживающий своей простотой образ механизма. Расплатой за это стало ощущение перманентного кризиса в психологии. Яркие страницы о кризисе написаны Выготским. Лурия по-своему ощущал кризис. В его автобиографии, написанной в конце жизни, отчетливо ощущается тоска, если не о душе, то о целостности психологии. Аналогичную тоску по целостности мы встречаем у классика современной психологии Дж. Брунера. В «Автобиографии» (Bruner J. S., 1980) он не слишком оптимистически пишет: «Я не чувствую, чтобы мои работы совершили революцию или в моем собственном мышлении, или в состоянии наук о человеке в целом. В чем-то самом важном я чувствую себя неудачником. Я надеялся, что психология сохранит целостность и не превратится в набор несообщающихся поддисциплин. Но она превратилась. Я надеялся, что она найдет способ навести мосты между науками и искусствами. Но она не нашла» (с. 149). Нужно сказать, что подобная самооценка Брунера не вполне справедлива. Его работы, как и работы Лурия, внесли существенный вклад в развитие целостных представлений о человеке, в изучение его живой души и сознания. § 2. Репродуктивные и творческие функции памяти Вернемся к экспериментальной классике. По мере изучения искусственно изолированных психических функций предпринимались многочисленные и вполне наивные попытки их комбинирования в целях выделения главной, ведущей функции, которые не привели к успеху. В частности, память выступала то в роли главной, то в роли подчиненной, выполняющей служебные функции — функции образования и угасания следов, хранения, воспроизведения и т. п. Подобные перестановки памяти в разных вариантах композиции психических функций отражали философские споры о соотношении памяти и творчества, репродуктивных и продуктивных процессов, а говоря современным языком, консервативных и динамических сил памяти. Совершенно очевидно, что существует разница между «эрудитами» и «решателями проблем». Известно также, что среди первых встречаются такие, кто все знает и ничего не понимает, а среди вторых — невежды-изобретатели вечного двигателя. Если исключить крайности, то речь должна идти о доминантах репродуктивных и продуктивных способностей. Остановимся подробнее на давних спорах относительно репродукции и творчества. — 189 —
|