|
Свою программу завершения всего ранее начатого я выполнил к 1987 году. Но тут пришла перестройка, и все началось заново. Я снова стал читать советские газеты (раньше слушал только «вражьи голоса») и даже писать политические статьи. В 1989-м меня избрали действительным членом Академии педагогических наук (ныне – Российская академия образования, РАО) по отделению психологии. Но вместе со свободой пришло некоторое чувство растерянности. Раньше главным критерием оценки публикаций была смелость, то, насколько тебе удалось поднять планку дозволенного. Теперь на первый план, по крайней мере для меня, стала выходить глубина мысли, ее конструктивность и ответственность за результаты возможной реализации твоих идей. Как и большинство моих сверстников, я не был готов ко многим новым вопросам, тем более что они требовали не общих рассуждений, а однозначных, практических решений. Я с удовольствием читал разоблачительные антисталинистские статьи, считал и считаю их чрезвычайно важными и полезными, но лично для меня в них было не так уж много нового. В 1963 году в Чехословакии мне подарили большую тяжелую вазу литого стекла. Она казалась монолитно-несокрушимой, но меня предупредили, что если она упадет, то разобьется буквально вдребезги, склеить ее будет невозможно. Эта ваза до сих пор цела, с 1968 г. я видел в ней зримый символ несокрушимой советской империи и был твердо уверен, что когда на смену маразматическим кремлевским старцам придут более молодые и энергичные руководители, которые попытаются что-то исправить, результат окажется катастрофическим – общество, цементировавшееся только грубой силой, распадется на мельчайшие атомы. Я считал этот исход неизбежным и исторически справедливым. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. В начале 1990-х моя уверенность стала оправдываться, но радости это не приносило, а смерть многих тысяч невинных людей под развалинами «империи зла» уже не казалась актом исторической справедливости. Как и все мои друзья и коллеги-социологи, я относился к М. С. Горбачеву в высшей степени положительно, но было очевидно, что продуманной программы действий у горбачевской команды нет и реального масштаба трудностей она не представляет. Впрочем, у нас, социологов, такой программы тоже не было. Выступая с докладом на собрании Советской социологической ассоциации, Ядов сказал по поводу лозунга «перестройка и ускорение»: «Вообще-то при перестройке обычно не ускоряют, а притормаживают, но что делать – нам нужно все делать быстро!» Когда некоторые лучшие представители гуманитарной интеллигенции пошли в политику, молодые коллеги из окружения Старовойтовой предлагали мне тоже выдвинуться в депутаты Первого съезда народных депутатов, какие-то шансы на это, возможно, были. Однако я сразу решил, что политика – не моя работа. Прежде всего, у меня не было ясных идей, что надо делать. Я прекрасно понимал, что советская система принципиально нереформируема и должна быть разрушена, но боялся революционных методов. В экономике я не разбирался вовсе, а призывать людей идти туда, не знаю куда, не мог. — 88 —
|