|
Однако научные связи нужно поддерживать. Между тем в конце 1970-х годов Ленинградский обком партии, превративший город мирового культурного значения в захолустье, перекрыл мне возможность поездок даже по линии Союза обществ дружбы. Дышать стало абсолютно нечем. Поездку на конференцию в Болонью в 1981 г. мне сорвали в тот самый момент, когда я заканчивал новую книгу по юношеской психологии для издательства «Педагогика». Часть текста была уже написана, теперь всякая работа остановилась, я ничего не мог делать. Я пытался объясняться, протестовать, но это было только лишнее унижение. И тогда я сказал: хватит! У меня произошел такой разговор со знакомым психотерапевтом. – Почему вы так болезненно реагируете? Вы же знаете, что эта тупая и безличная машина не может к вам хорошо относиться, на нее нельзя обижаться. Мы все живем в таких условиях, лично я вообще никуда не ездил – и ничего, живу. – Но они срывают мою работу! – А вы обязаны ее делать? – Нет. – Она хорошо оплачивается? – Нет, очень плохо[19]. – Вам когда-нибудь сказали за нее спасибо? – Еще чего! – Так бросьте это дело. Вы все равно не сможете его завершить. Работать в таком бешеном ритме вообще можно только на положительных эмоциях, в других условиях это смертельно. Совет врача не открыл мне ничего нового. Еще в хрущевскую эпоху развернутого строительства коммунизма я сочинил теорию отмирания труда и замены его фиктивной бюрократической деятельностью. Однажды, сидя на заседании партбюро философского факультета, я открыл закон, что при капитализме человеческое время делится на две части: рабочее время, когда индивид приносит пользу обществу и опосредованно – в виде зарплаты и морального удовлетворения – себе, и свободное время, когда человек приносит пользу себе и опосредованно – в виде укрепления своего здоровья и повышения культурного уровня – обществу. При социализме появляется третья часть, когда человек просто суетится, не принося пользы ни себе, ни обществу. Это называется общественной работой, и по мере приближения к коммунизму оно неуклонно поглощает обе предыдущие части. Задача в том, чтобы выяснить, до каких пределов это объективно может продолжаться. Поскольку любой мой досужий интерес, как правило, превращался в профессиональный, я не мог претворить собственную теорию в практику, однако эмоциональный кризис имел свои последствия. После разговора в обкоме партии я поклялся никогда больше не переступать порог Смольного, сложил весь свой двадцатилетний научный архив по юношеской психологии – рукописи, оттиски зарубежных статей, документы – в большую картонку, надписал на ней: «Париж» и убрал на полку в уборную. Надпись означала, что эту картонку я открою, только вернувшись из Парижа. После этого я оформил документы на поездку по Францию по частному приглашению и получил, как и ожидал, грубый немотивированный отказ. Тем самым возможность работы над темами, имеющими какое бы то ни было практическое значение, которые правящая партократия могла бы использовать для укрепления своей власти, была для меня полностью закрыта. — 84 —
|