|
Мутные волны вокруг моей книги продолжались долго. В 1968 г., уже работая в ИКСИ, я приехал однажды в Москву и узнал, что в столице распространяются слухи, будто нас с Ядовым не то посадили, не то исключили из партии. В Ленинграде все было спокойно, но подобные слухи действуют как самореализующийся прогноз: одни пугаются, другие радуются, те и другие старательно пересказывают слухи и, на всякий случай, подстраховываются, в результате чего слух обретает видимость реальности. В это время в «Литературной газете» готовилась моя большая статья о вкусах и причудах американской молодежи. Опасаясь, что очередная волна слухов может побудить редакцию снять этот материал и тем самым подтвердить опасные слухи, я приехал в ЦК к Смирнову и спросил: «Георгий Лукич, вы слышали, что меня исключили из партии?» – «Пока нет». – «Так вот, вы не обязаны ручаться за мою благонадежность, но отметьте, пожалуйста, у себя в календаре, что такого-то числа вы видели меня живым, здоровым и с партбилетом. И если вам позвонят из “Литгазеты”, подтвердите этот факт». Не знаю, наводила ли газета такие справки или слух до них просто не дошел, но статья была благополучно напечатана. А на следующий день в «Вопросы философии» пришел сотрудник журнала «Политическое самообразование» и сказал: «Ребята, мне очень стыдно, но у нас идет обзор работ по личности, где дается положительная оценка книги K°на, а на его счет ходят всякие слухи. Вы что-нибудь знаете?» «Ребята» засмеялись и сказали: «Нужно читать газеты. Во вчерашней “Литературке” у Кона статья на целую полосу». Много лет спустя, когда разыгрывался скандал вокруг альманаха «Метрополь», один коллега, вполне приличный человек, сказал мне, что страшно огорчен тем, что ему придется снять ссылку на какую-то работу Л. М. Баткина. «Почему?» – спросил я. «Но вы же знаете, он напечатался в “Метрополе”». – «А вы тут при чем? Где вы это читали? Вы что, обязаны слушать все передачи Би-би-си? А если нет, не нужно нагнетать страхи, пусть списком запрещенных имен занимается цензура». Но вернусь к «Социологии личности». Разумеется, никакой социальной программы освобождения личности и преодоления отчуждения в ней не было, эти вопросы были только обозначены. Ни по цензурным условиям, ни, что гораздо важнее, по уровню своего собственного мышления я не мог пойти дальше теоретического обоснования хрущевских реформ и абстрактной критики казарменного коммунизма, в котором легко узнавалась советская действительность. Развивая идеи «гуманного социализма», я не знал, как их можно осуществить и реальны ли они вообще. Трагические социально-политические коллизии переводились в более гладкую и безопасную плоскость социальной психологии и этики. Книга стимулировала критическое размышление, но не указывала, что делать. Я сам этого не знал, а если бы знал, побоялся бы сказать. — 156 —
|