|
Столики на веранде под тентом заполнились уже к восьми часам вечера. Город дышал тяжко, стены отдавали накопленный за день жар, визжали трамваи на бульваре, электричество горело плохо, почему-то казалось, что наступает сочельник тревожного праздника, всякому хотелось боржому. Но тёк холодный боржом в раскалённую глотку и ничуть не освежал. От боржому хотелось шницеля, шницель вызывал на водку, водка – жажду, в Крым, в сосновый лес!.. За столиками пошёл говорок. Пыльная пудреная зелень сада молчала, и молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский 160, во весь рост стоящий под ветвями с книгой в одной руке и обломком меча в другой. За три года поэт покрылся зелёными пятнами и от меча осталась лишь рукоять. Тем, кому не хватило места под тентом, приходилось спускаться вниз, располагаться под сводами за скатертями с жёлтыми пятнами у стен, отделанных под мрамор, похожий на зелёную чешую. Здесь был ад. Представляется невероятным, но тем не менее это так, что в течение часа с того момента, как редактор Марк Антонович Берлиоз погиб на Патриарших, и вплоть до того момента, как столы оказались занятыми, ни один из пришедших в «Шалаш» не знал о гибели, несмотря на адскую работу Бержеракиной, Поплавкова и телефонный гром. Очевидно, все, кто заполнял ресторан, были в пути, шли и ехали в трамваях, задыхаясь, глотая пот, пыль и мучаясь жаждой. В служебном кабинете самого Берлиоза звонок на настольном телефоне работал непрерывно. Рвались голоса, хотели что-то узнать, что-то сообщить, но кабинет был заперт на ключ, некому было ответить, сам Берлиоз был неизвестно где, но во всяком случае там, где не слышны телефонные звонки, и забытая лампа освещала исписанную номерами телефонов промокашку с крупной надписью «Софья дрянь». Молчал верхний тёткин этаж. В девять часов ударил странный птичий звук, побежал резаный петуший, превратясь в гром. Первым снялся из-за столика кто-то в коротких до колен штанах рижского материала, в очках колёсами, с жирными волосами, в клетчатых чулках, обхватил крепко тонкую женщину с потёртым лицом и пошёл меж столов, виляя очень выкормленным задом. Потом пошёл знаменитый беллетрист Копейко – рыжий, мясистый, затем женщина, затем лохматый беззубый с луком в бороде. В громе и звоне тарелок он крикнул тоскливо: «Не умею я!» Но снялся и перехватил девочку лет 17-ти и стал топтать её ножки в лакированных туфлях без каблуков. Девочка страдала от запаха водки и луку изо рта, отворачивала голову, скалила зубы, шла задом… Лакеи несли севрюгу в блестящих блюдах с крышками, с искажёнными от злобы лицами ворчали ненавистно… «Виноват»… В трубу гулко кричал кто-то – «Пожарские р-раз!» Бледный, истощённый и порочный пианист маленькими ручками бил по клавишам громадного рояля, играл виртуозно. Кто-то подпел по-английски, кто-то рассмеялся, кто-то кому-то пообещал дать в рожу, но не дал… И давно, давно я понял, что в дымном подвале, в первую из цепи страшных московских ночей, я видел ад. 161 — 161 —
|