|
– Все ли взяла? Как бы чего не забыть?.. – подтрунивал целовальник. – «А я вот он, а я во-о…» – вдруг запел кто-то… Баба узнала голос мужа. Но где раздавалось это пение – на чердаке ли, под полом ли или на улице – решительно разобрать было нельзя. Тем не менее баба бросилась на хохотавшего целовальника. – Подавай! Сейчас подавай! Я тебе голову разобью! Хохотал целовальник, хохотала баба за перегородкой, и пение опять возобновилось. – Разбойники! Дьволы! У меня корки нету… Под-дав-вай сейчас!.. – А я вот он, а я во, а я во, а я во, – хо-о-о!.. Смех, гам, слезы… – Ну, с богом! – заговорил целовальник решительно и повел бабу на лестницу. – Я на тебя, изверг ты этакой, – доносилось с улицы, – во сто раз наведу, ма-ашенник! Я тебя, живодера этакого, начальством заставлю… – Ду-ура! Нету такого начальства, башка-а! Где же это ты такое начальство нашла, чтобы не пить? рожа-а! – резко и внушительно говорил целовальник, высовывая голову на улицу. – В начальстве ты на маковое зерно не смысли-ишь!.. Какого ты начальства будешь искать? Прочь отсюда, падаль! Баба долго кричала на улице. Целовальник, разгоряченный последним монологом, плотно захлопывал дверцы. – Не торопись! – остановил его Прохор Порфирыч, отпихивая дверь, – совсем было прищемил!.. – А! Прохор Порфирыч! Доброго здоровья… Виноват, батюшка! С эстими с бабами то есть, не приведи бог… Прошу покорно. – Аи ушла? – шепотом проговорил мастеровой, приподымая головой крышку маленького погреба, устроенного под полом за стойкой, у подножия Данилы Григорьича. – Ушла!.. Ну, брат, у тебя ба-аба! – О-о!.. У меня баба смерть! Мастеровой выполз из погреба весь в паутине и стал доедать пеклеванку… – Какую жуть нагнала-а? – спросил он, улыбаясь, у целовальника. Тот тряхнул головой и обратился к гостю: – Ну что же, Прохор Порфирыч, как бог милует? – Вашими молитвами. – Нашими? Дай господи! За тобой двадцать две… – Ну что ж, – сказал мастеровой, – эко беда какая! В это время из-за перегородки выползла дородная молодая женщина, с большой грудью, колыхавшейся под белым фартуком, с распотелым свежим лицом и синими глазами; на голове у нее был платок, чуть связанный концами на груди. По дородности, лени и множеству всего красного, навешанного на ней, можно было заключить, что целовальник «держал при себе бабу» на всякий случай. Прохор Порфирыч засвидетельствовал ей почтение. – Что это, Данило Григорьич, – заговорила она, – вы этих баб пущаете… Только одна срамота через это! — 69 —
|