|
– Данило Григорьич! Отец! Да ты что же это мне?.. Опять, стало быть, на неделю испорчен? Данило Григорьич! Целовальник молча ставит полштоф на прежнее место. – Данило Григорьич! – умоляя, хрипит мастеровой. – Ради самого господа бога… Данило Григорьич! – Я теб-бе говорю, – хочешь, а не хочешь… – Сто-сто-стой! Что ты? Сделай милость!.. Ах ты, господи… – Для господа, я так полагаю, пьянствовать нигде не показано… Ну-кось, поправляйся махонькой. Мастеровой долго смотрит на стаканишко с самым жестоким презрением, с горя плюет в сторону и наконец пьет… Долго тянется молчание. Слышно хрустение соленого огурца. – Нет, – говорит наконец мастеровой, немного опомнившись. – Я все гляжу, какова обчистка?.. – Спроворено по закону… – А?.. Одну жилетку?.. Это как же будет?.. – Скажи еще за жилетку-то «слава богу»! – И, ей-богу, скажешь!.. – Еще как скажешь-то… – Ей-ей… Еще, слава богу, хоть жилетку оставили!.. Ах ты, боже мой!., а?.. Обчи-и-стка-а… ай-ай-ай… а?.. Кан-нёвые сапоги одни, – душа вон, – пять целковых, одни!.. Да ведь какой конь-то!.. – Эти, что ль? Целовальник вынес из-за перегородки два сапога… – Он-ни! он-ни!.. – завопил мастеровой, простирая руки. – Ах, братец ты мой!.. Как есть они самые. – Ну, теперь не воротишь!.. – Где воротить!., не воротишь! – Теперь нет! – Теперь, избави бог, ни в жисть не вернуть… Они как есть!.. Обчистка! Мастеровой развел руками. – То-то и есть: говорил я тебе… ой, не больно конями-то своими вытанцовывай… Идет долгое нравоучение. – И опять же скажу, это на вас от господа бога попущение… Докуда вам мамоне угождать?.. – заключает целовальник. Мастеровой вздыхает и скребет голову… – Данило Григорьич! – умильно начинает он, голос его принимает какой-то сладкий оттенок. – Сделай милость!., маленькую! Данила Григорьича охватывает гнев. Не отвечая, он в одну секунду успевает нарядить посетителя в переменку и за плечи ведет к двери. – Маленькую! отец! – Ступ-пай! Ступай с богом! – Полрюмочки! – Ступай-ступай! – Как же быть-то? – Думай! – Думать? Ведь и то, пожалуй, надо думать… – Дело твое! – Надо думать!.. Ничего не поделаешь!.. Черной тучей вваливается мастеровой в свою лачугу и, не взглянув на омертвевшую жену, нетвердыми ногами направляется к кровати, предварительно с размаху налетая на угол печки и далеко отбрасывая пьяным телом люльку с ребенком, висящую тут же на покромках, прицепленных к потолку. Не успела жена всплеснуть руками, не успела сдавленным от ужаса голосом прошептать: «разбойник!» – как супруг ее, с каким-то ворчаньем бросившийся ничком на постель, уже заснул мертвым сном и храпел на всю лачугу. Испуганный этим храпом ребенок вздрагивал ногами и плакал. Оцепененье бедной бабы разрешается долгими слезами и причитаньями… — 67 —
|