|
– Дай бог, а завтра утренничком надыть пораньше грибнова и опять крахмалу для киселя. – И грибнова! Мы этим не рассчитываем. Молчание. – Я полагаю, – говорит стряпуха, – кисель-то с клеем запустить? – И с клеем. Как лучше… как в первых домах. – А не то, ежели изволите знать, со свечкой для красоты. – Как в первых домах! И с клеем и со свечкой… Запускайте, как угодно!., чтобы лучше!.. Мы не поскупимся. Бодрствование во время ночи Прохор Порфирыч тоже выдержал вполне. Расставшись со стряпухой, он направился в дом, уговорив братца лечь спать. – И то! – сказал братец и лег на крыльцо в кухне. В освещенной комнате раздавалось тягучее чтение псалтыря, прерываемое понюшками табаку. Порфирыч босиком тихонько подходит к дьячку, засунув одну руку с чем-то под полу, и, придерживая это «нечто» сверху другой рукой, шепчет: – Благодетель! Дьячок обернулся. – Ну-ко! Дьячок сообразил и произнес: – Вот это благодарю! – Тут он нагнулся к уху Порфирычу и зашептал: – Грудь! На грудь ударяет ду-ду-ду-то!.. – Прочистит! – Это так! Оно очистку дает! В случае там в нутре что-нибудь… – Вот, вот! Она ее в то время сразу. Ну-ко! Пола полегоньку приподнимается; дьячок говорит: – О, да много! – Что там! Нечто поступало в дрожавшие руки дьячка. – Сольцы, сольцы! – Цс-с-с… Сию минуту. – Гм-м… кхе! – Готово! – Ах, благодетель! Я тебе, друг, что скажу, – прожевывая, шептал дьячок, – ты по какой части? – Слесарь. – А мы по церковной части. Я тебе что скажу: наше дело – хочешь не хочешь! Дьячок пожал плечами. – Смерть! – Ты думаешь, всё на боку да на боку лежим? Нет, брат! Долго идет самое дружественное шептание. В комнате раздается опять тягучее чтение. Прохор Порфирыч в это время уже в мезонине; он нагибается под кровать, кряхтя, что-то достает оттуда, потом на цыпочках спускается с лестницы и идет через двор к саду. Брешет собака… – Черной! Порфирыч посвистывает. – Как! воровать? – говорит он, возвращаясь из саду и проходя мимо брата. – Нет, гораздо будет лучше, ежели ты это оставишь… Братец, не спите? – О-ох!.. Не сплю! – вздыхает Семен, поворачиваясь на своем ложе. Порфирыч подсаживается к нему, тоже вздыхает, присовокупляя: «ох, горько, горько!», и затем тянется долгий шепот Порфирыча: – Ах ты, говорю… Да как же ты, говорю, только это в мысль свою впустить могла? Безлунная ночь стоит над городом; небо очистилось, в воздухе сыро. В стороне по небу скатилась звезда, оставив светлый след. — 57 —
|