|
Подходит время, надо что-нибудь пробовать! Все я мытарства видел, ото всего в убытке остался… Порешил я работать один; трудно, ну, по крайней мере, хоть какой-нибудь жизни добиться можно. Тут я, признаться, братцу и маменьке в ножки поклонился, дали они мне денег – с Зуевым за его половину в станке расчесться… Стал я Алешке деньги отдавать, плачет малый! «Ах, – говорит, – Проша, как ты чуден! Ну, пьян человек, чужое добро пропил, эко дело! А ты, – говорит, – уж и бог знает что… Лучше бы в тыщу раз стали мы с тобой опять дело делать». «Нет, – говорю, – шалишь!» «Опять бы песни, стих бы какой… Неужто ж я зверь какой? Я все понимаю это… А уж против нашей жизни не пойдешь: вот я теперь чуйку пропил, должон я стараться другую выработать». «И другую, – говорю, – пропьешь». «Может, и другую… Я почем знаю?.. Я вперед ни минуточки из своей жизни угадать не могу…» Жалко мне его стало, но, поскрепившись, я его спросил: «Куда мое-то пальто девал?..» «Я почем знаю!.. Я об этом тебе ничего не могу сказать… Эх, Проша!» Однако же я с ним жить не стал. Страсть как мне было тяжело одному! Две недели с неумелых-то рук над работой покоптеть, а выручки, барышу то есть, – три рубля. С чего тут жить? Ну, кое-как перебивался, платьишко начал заводить, например, манишку, все такое, нельзя! Познакомился с чиновником… Кой-как! К братцу я в то время не ходил, или ежели случится, то очень редко, по той причине, что окроме уныния завели они другую Сибирь: гитару… Иной человек возьмется на гитаре-то, восхищение, душа радуется, но братец мой изо всего муку-мученскую делал. Постановит палец на струне у самого верху и начнет его спускать даже до самого низу. Воет струна-то, чистая смерть! По этому случаю я у него не бывал. Начал было я в это время Алеху Зуева вспоминать, не позвать ли, мол? А он, не долго думая, и сам ко мне привалил… Пьяный-распьяный. «Ты! – заорал на меня, – подлекарь! подавай деньги!» «Как-кие, – говорю, – деньги?» «Ты разговоры-то не разговаривай, подавай… Какие! – передразнивает, – за станок! вон какие!» Тут я, признаться сказать, в такое остервенение вошел, что, не помня себя, тотчас за горло его сцапал и грохнул на землю. Вижу: малому смерть, но все же я еще ему коленкой в грудь нажал, и как же я его в это время полыскал!.. Ах, как я над ним все свои оскорбления выместил! Зажал ему горло и знаю, что ему теперича ни дохнуть, – между прочим, кричу на него: «говор-ри!» «Пр-роша, – хрипит… – П-пус-с-сти!» — 53 —
|