|
«Ну, – говорил целовальник, – уж и в пропой!» Тут дяденька от обиды такой весь зеленый сделался и потребовал сразу «монастырский», то есть уж самый превосходительный стакан… Ну, и пошло!.. Только поддает, только поддает, и такой форс в нем проявился, что даже на удивление. «У меня, – говорит, – работы навалено! У меня всегда без остановки! У меня на двадцати станах идет!» Истинно глазам моим не верю! А дяденька только покрикивал: «Д-давай!.. Полно зубы-то полоскать! Расстройка!..» Под конец того инструменты эти он опять же в прежнее место препроводил и очень вином нагрузился: сидит на лавке, еле держится и все бормочет: «Я гр-рю, васскор-родие, на двац-пять цалковых в сутки… Я гр-рю, васскор-родие… может, по всей империи…» Тут целовальник видит – время позднее, говорит: «Голубь! Время, запираю». Взял его под мышки и потащил к двери. «Я пер-рвый мастер?..» «Ты-ы! – говорит целовальник. – Кто ж у нас первый-то?.. Ты и есть!..» «Масей!.. – это хозяин-то наш ему, – признайся по совести, доказал я тебе свое могущество?..» «Ты, Игнатыч, – отвечал ему на это целовальник, – так меня ноне уничтожил, так сконфузил… То есть истинно победил своим богатством! Я думал, ты бедный, а ты поди-кось!» «Я-а-а!..» «Да уж ты-ы-ы!..» И оставил нас целовальник на крыльце; дождик шел, и темно было… «Ребятушки! Видели, как я его победил?..» «Видели», – говорим. Не могли мы его тащить с собой, повалился он на улице и тут же заснул… Стали мы ему в трезвый час говорить: «Дяденька! Что же это вы себя роняете? Перед богом божились, так хорошо выговаривали, а заместо того еще хуже?» «Ребятушки, – говорит, – знаете, что я вам скажу?» «Я знаю!» – заговорил Ерш… «Нет, тебе этого не узнать!.. А вот что я скажу: кажется мне, сколько я зароков на себя ни клади, никогда мне себя не удержать… Потому радости на своем веку только я и видел, когда в лодыжки играл махоньким еще… Люди добрые в мою пору и хозяйство знают, и семью, и почет получают… Ну, а мне этого в своей избе не сыскать! Нет!.. Окромя лодыжек-то я еще, ребятушки, ни единою радостью не радовался… По этому случаю как малого ребенка можно меня обмануть, лишь бы только единую минуточку предоставить мне по моему желанию… Так-то!..» Так мы и жили, а бесперечь хозяин себя чрез свое безголовье до того доводил, что непременно он раз двадцать у заказчика в ногах валялся, ругали его, самыми страшными божбами божился, вымаливал еще чуточку и опять же таки через слабость свою домой не доносил… Под конец входил квартальный: «Ты Иван Игнатов?» Ну, тут уж мы все в ноги валимся; тут народу копошится страсть!.. Вымолим кое-как прощение. И уж тут-то работа начина-а-а-ется!.. То есть не то что работой можно это назвать, а истинно ужас какой-то всех в это время обхватывал… Потому хозяин ровно бы сумасшедший бывал тогда… Где-то уж, господь его знает, доставал он инструменты, и так-то ли принимался орудовать ими, что уж нашему брату только в пору глаза вытаращить, не только для себя замечать. И день и ночь, и день и ночь только опилки летят, только молотки постукивают; ни водки в это время, ни даже крохи не брал и уж так-то работал, без разгибу. В этом запале нам в мастерскую нос показать опасно было: «Пр-рочь, кричит, черти! Так промежду ног и суются! Пр-рочь, расшибу!..» — 48 —
|