– Эка тебя тиранили-то! – сказала чиновница. – Да, милые, было. Всякий надругается, всякий норовит как хуже для тебя сделать. Право слово! Пакостят ни за что. Однова иду, вижу, едет верхом молодец какой-то… В поле дело было. Поровнялся со мной, говорит кротко таково: «Подойдите, говорит, старушка праведная!» Я подошла. Как он меня плетью вдоль всеё спины. «Поминай Петра!» И ускакал. А я лежу на земи, охаю… Гавриловна несколько времени помолчала и потом сказала: – Ну, пора спать вам. Пойтить и себе вздохнуть! – Посиди пока! – Нет, пойду! Надо идтить! Завтра рано вставать нужно. В это время в сенях что-то стукнулось или упало. – Что такое? – сказала испуганно чиновница. – Марья! Посмотри-ка! Господи Иисусе Христе! Марья вышла в сени, и потом из-за запертой двери слышно было, как она сердито говорила: – Полуношники! Что эт такое? Удивительно, как это в вас никакого стыда нету… Право! – добавила нянька, входя в горницу и притворяя дверь. – Что такое?. – Да это наши любезные. Аксютка с кучером игры подняли. Она на него ушат воды вылила, а он ее водоносом… – Ишь, каторжные! На морозе разгулялись, – ядовито сказала Гавриловна. – Прижал ее к двери, кажется, уж не дохнуть, а все грохочет! В это время в дверях показалась фигура чиновника в халате, шерстяных носках и с взлохмаченной головой. – Что ж чайку-то? – сонно сказал он жене, почесывая в затылке. – Слава богу, в двенадцатом часу-то? Пожара наделать?.. – Полчашечки! – Где я тебе возьму? Самовар кипел, кипел, двадцать раз будила, как бревно бессловесное! Нету чаю!.. вставай раньше! – Ну, я водочки, да того… Постель надо перестлать… – Опять спать? – Что ж делать-то? Жена не возражала; она и сама понимала, что делать действительно нечего. Через десять минут чиновник снова храпел. – Подвинься, – говорила жена, влезая на кровать. – Что это, поперек кровати лег; как повалился, так и заснул. Подвигайся! Но чиновник уже безмолвствовал. Задача*(Из чиновничьего быта)Чиновник Кыскин только что воротился с кладбища, где похоронил своего двухнедельного ребенка. Он в задумчивости ходил по темной комнатке, носившей неподходящее название зала, и, раздумывая о разных разностях, по временам подходил к окну, чтобы отереть слезу, так как о смерти ребенка ежеминутно напоминал запах ладана, оставшийся еще в комнате. Темный ли зимний вечер, или этот запах ладана, или, наконец, грустное настроение, следствие похоронной церемонии, взволновало его, только Кыскин раздумался о своей прошлой жизни: то вспоминал он сладкую минуту получения первого чина, то не менее сладкую минуту женитьбы, и затем эти отрадные минуты сразу замирали в воспоминаниях о тяжелых годах нужды и заботы. Главным образом душу его возмущала невозможность увеличить собственное семейство; крошечное жалованье, множество трат на семью, уже существующую в громадных размерах, ясно доказывали ему, что дальнейшее приращение семейства невозможно, иначе непроглядная нищета грозит и ему, и жене, и его детям. Все это весьма убивало Кыскина: он был еще молод, любил жену и семью, и вот теперь должен отказывать самым отрадным и единственно не зависящим от служебных обязанностей движениям собственного сердца. Такие мысли уже давно залетали к нему в голову; несколько лет тому назад он уже начал поговаривать на крестинах того или другого из своих детей, что «это уж последний!» Но гости подмаргивали ему одним глазком и весьма сомневались в этом. — 184 —
|