|
«Ну, тут ее все простили. Купчиха говорит: „Я сейчас увидала, что ты недобрая женщина, – зачем ты сумочку, как пришла, под лавку сунула?..“ Так вот как „прочие деньги, билеты обшивают“!.. Пожила я тут деньков, может, с пяток, опять в дорогу…» – Погоди, – перебила чиновница, – я пойду, мужа разбужу, пусть он послушает… он это любит! – Разбуди! Чиновница пошла. Проходя темную девичью, она услыхала, что кто-то в углу пискнул; ей показалось, что это Аксинья, горничная, и она сочла нужным сделать ей замечание. – Аксинья! – сказала чиновница с укором: – что ты, маленькая, что ли, вое хи-хи-хи? – Да что же он трогается! – отвечала Аксинья из темного угла, и вслед за тем в дверь, идущую в сени, с шумом вылетел невидимый в темноте кучер. – Маленькие! разыгрались! – Нашли место, – добавляла Гавриловна. Чиновница принимала всевозможные меры для того, чтобы поднять мужа на ноги; но все усилия были напрасны. Муж говорил как-то несвязно и то по одному слову, так что изумленная и разобиженная жена, наконец, озлобленно спросила: – Боишься ли ты бога-то? – Не боюсь! – отчетливо проговорил впросонках чиновник. Жена была так удивлена таким ответом, что несколько времени молча стояла над телом мужа, думая, что тот; опомнится и ужаснется своих слов. Но тот был безмолвен и недвижим. Чиновница только могла произнести: – Ска-ажите на милость!.. а? Какие словечки выучился говорить?.. Прекрасно!.. Пораженная ответом мужа, медленно пошла она к дверям и продолжала: – Вот, дождались!.. Так-то ли явственно выговаривает, не постыдится, как язык-то поворачивается? тьфу! – Ну что? – спросила Гавриловна, когда чиновница явилась в детской. – Как камень!.. Я ему то-се, а он мне такое словечко сказал… Чиновница развела руками. – Мужчина! уж это обыкновенно! – произнесла нянька. – Мой тоже покойник: иной раз такое прочтет… молчишь! – Встал, что ль? – спросила Гавриловна. – Как же! На том свете проснется разве… Рассказывай!.. Все снова начали готовиться слушать. В это время сенная дверь хлопнула опять. – Аксинья! ты? – спросила чиновница. Никто не отвечал. – И эта туда же улетела! – Поиграть захотелось, – сказала нянька с улыбкой. – Ну, я знаю, я ей наиграю спину-то… Рассказывай, Гавриловна. – Да вы слушать-то устали?.. – Рассказывай, бог с тобой… Что ты? – Ну, так и быть. Вот, думаю себе, пойду я теперича на Москву, а оттуда в Соловецкий монастырь. Иду. Все, слава богу, благополучно; но только под самой под Москвой иду я пролеском; пролесок этакой неезжанный и мостик ветхенький, через овражек-то. Заблудилась я, что ль, только народу по этому тракту совсем не видать… Ну, иду. Взошла на мост, как откуда ни возьмись – солдат… Оборванный, худой, глазища страшные, желтый лицом! «Есть сухари?» Перепужалась я – говорю: «Есть!..» – «Давай!» Начала я развязывать узелок. «Давай!» кричит. «Дай развязать-то?» – «Давай!», да и полно! И вижу я, что совсем он обголодал. Не вытерпел он, начал с меня сам узлы рвать, отыскал узелок с сухарями – ест! И тряпки рвет зубами, и сухари жует на обе щеки – зверь-зверем! Вижу, схватил все имущество мое и прочь бежит. «Пачпорт-то! кричу, пачпорт-то… Все возьми!..» – «Только пикни!» – «Голубчик! Служивый, на что он тебе? Бабий-то вид?» – «Удавлю!» кричит… сам не зная что! — 182 —
|