Я опять молить его, ничего не говорит – идет; вижу, выкинул какую-то тряпку, вместе с сухарями попала, и скрылся в лес… Что делать? Ничего не могу в слезах придумать, только думаю: господи! за что? Пойду прямо… Шла-шла, очутилось предо мною село… Идет баба. «Милая! где тут расправа?» Указала мне баба расправу, – пошла я. Сидит писарь. «Что тебе?» Так и так… Солдат ограбил… Писарь подумал, говорит: «Надо допрос сделать…» Я говорю: «Хоть к присяге сейчас…» Писарь опять подумал. «Есть у тебя деньги?» (А деньги я на груди зашила.) – «Есть». – «Сколько?» – «Два целковых». – «Давай!» Дала я ему два целковых, написал он. «Придешь, говорит, в Москву, объяви по начальству»… Сокрушаюсь я. Пришла в Москву. Улицы длинные, дома каменные, ничего не разберу; у кого спросить – не знаю. Подхожу к служивому, говорю, так и так: «Солдат меня ограбил, отнял все, в лес ушел, нельзя ли мне какую бумагу дать?» – «Так у тебя нет виду-то?» – «Есть, говорю, так, махонькая записочка». – «Записочка?.. Пойдем». Пошли мы; приводит он меня в горницу и говорит чиновнику: «Ваше благородие! вот на улице бродягу взял…» Чиновник посмотрел на меня. «Посадить, говорит, ее на хлеб, на воду!» Сижу я в тюрьме, плачу-рыдаю. Дали мне работу – корпию щипать (в те поры войну воевали). Сижу день, сижу неделю. В конце недели идут за мной к допросу. «Какого звания?» Я говорю: «Женского…» – Я это все расскажу, запишут; опять сижу. Однова входит ко мне женщина; начала я ее молить: «Милая! отыщи ты мне Грузинскую полковницу, с мужем они тут живут. Была у них в деревне, гостила, так говорила барыня эта мне: „Приходи, говорит, к нам в Москву“… Отыщи, красавица, я тебе награжу!» – «Есть деньги?» – «Есть». – «Давай целковый, отыщу!» Дала. Взяла женщина эти деньги, и след простыл. Проходит так, милые мои, месяц, а может, и больше. Я дни-то совсем перезабыла, ничего не помню. Призывают меня в часть, связали руки веревочкой, повели в другое место. Тут тоже допрос пошел: «Какого звания?», «На каком основании?» – все как прежде. Я им говорю: «У меня солдат сумку украл, нельзя ли отыскать, в сумке и билет есть; там это все прописано…» – «Посадить!» Связали руки веревочкой, повели в другую тюрьму. Сижу я здесь месяцев пять. Выходит однова женщина. «Милая! говорю, сыщи Грузинскую полковницу. Я тебя награжу». Взяла женщина деньги – и след простыл! Работу тут мне всякую давали: рубашки стирала, полы мыла, все, все делала, никакой ниоткуда помочи не вижу. А тут слышу-послышу, бытто дело мое решилось, бытто сказано – пересадить бабу в острог. Услыхала я это, к частному смотрителю; начала его упрашивать, ноги целую: «Чем я виновата? за что столько время в тюрьме неповинно сижу? Ежели бы мне Грузинскую полковницу сыскать…» – «Какую?» – «Анну Митревну». – «Ты ее знаешь?..» – «Как не знать!» и все рассказала. «Ах, говорит, ты, дура-дура! зачем же ты прежде не сказала, я б тебя пустил на свободу. Я сам Грузинскую полковницу знаю». Тут вскорости меня и выпустили. Уходила я, смотритель говорит: «Совсем про тебя у меня из ума вон: дело твое пустое, забываешь иной раз. Скажи ты мне раньше, не сидела бы в тюрьме восемь месяцев… Ну, с богом! Поминай раба Порфирья со чады» (это его-то). Ну, так я и пошла в Соловки…» — 183 —
|