|
– Ну что ж, ты все так и странствуешь? – хладнокровно спрашивал кучер, поднося гребень к свету и раздвигая пальцами волосы, застилавшие глаза. – Все и странствую. – Доброе дело!.. А то бывают тоже странники: иному в остроге надо быть, ежели по закону, а он странствует. – Ну что мелешь? Ну что твой язык глупый мелет? – в негодовании воскликнула кухарка. – Про кого ты такие слова говоришь?.. – Нешто я вру? – И есть врешь! Про божьего человека какие разговоры разговариваешь… – За это, милые, – вмешалась с полатей Гавриловна, – за это, милые мои, крепко взыщется! – За что? – А не осуждай! Спекаешься – да уж поздно! Кучер продолжал чесать волосы, шумя гребешком. Гавриловна ворочалась на полатях и от времени до времени произносила: – Как так можно обзывать? Это невозможно! За это как достается-то? и-и-и!.. В это время в кухню вошла нянька и позвала Гавриловну. – Пойди, барыня чайку даст. – Ох, пила я… – Ну все равно, соскучилась очень. Поди! Гавриловна, кряхтя, начала слезать с полатей и потом вместе с нянькой отправилась в горницу. Кучер, кончив свой туалет, долго думал, за что приняться, и наконец решился пойти в горницу послушать, как будет Гавриловна рассказывать. Осторожно ступая своими огромными сапогами и боком пролезая в дверь, подкрался он к детской и схоронился за притолокой, выставляя в детскую только голову. Тут же около дверей толпились кухарка, горничная и еще неизвестно какая-то баба. Гавриловна сидела на полу, у печки, протянув свои худые ноги, обутые в башмаки, плетенные из покромок солдатского сукна; кругом ее лепились ребята, на кровати сидела хозяйка, и все вместе внимательно слушали рассказы старухи. – …Ну, – говорила она, – иду я, милые мои, из Звенигорода к Миколе можайскому. В сумочке у меня тридцать пять рублей денег, – зиму зимовала я в Москве, у купчихи, у Скандириной, и платила она мне за труды; денег этих я ни чуточки даже не тратила, думаю: «К Соловецким монастырям пойду». Ну, иду. Товарок со мной не было, иду одна. Только на дороге, вижу, идет старушка. «Здравствуй». – «Здравствуй». – «Куда?» Туда-то! «И я. Пойдем вместе!» Пошли. Шли-шли, – а старушка и говорит тихим таким голосом: «Прочие, говорит, вокруг себя деньги – паспорты обшивают». – «Какие у меня деньги, говорю… Христовым именем, говорю, не разживешься». – «Да так, так». Идем, приходим мы в деревню, – вечером уж было; зашли в избу: старая баба в печи парится. Очень меня охота взяла попариться, – кости болят, и ноги и руки. «Раба, говорю, божия, сём мы странницы малость попаримся?» – «Да вы не беглые?» – «Нет, говорим, мы прохожие!» – «Ну, парьтесь». Разделась моя товарка, и вижу я – вся-то она в рубище. Рубашка рваная, в узлах… Жаль мне ее стало, говорю: «На рубашку!» Свою ей рубашку дала. Попарились мы, вылезли, – ноги, руки у меня заныли, легла я спать на полати. И в тую ж минутую заснула. Только слышу, кто-то будто около меня шевелится. Перепугалась я, думаю, кто такое. Господи Иисусе Христе! «Кто здесь? Враг сатана, откачнись от меня». Нет, никого нет. Сплю я опять. Товарка на лавке тоже, слышу, спит… Только впросонках кто-то опять меня толкает: «Вставай, говорит, разиня, сумку твою товарка унесла!» Схватилась я: ах-ах-ах, ах-ах-ах! Что такое? Господи! Ничего не придумаю. Плачу-причитаю: где паспорт? где тридцать пять рублей денег? Вот тебе: «Прочие вокруг себя деньги, билеты обшивают!» Ах ты, подлая!.. Матушка царица небесная, защити. Оделась, побежала… Куда бежать? Думаю, пойду опять старой дорогой… Пошла к Звенигороду. Как деревня, в каждую избу иду спрашивать. «Не видали ли вы тут, странница проходила?» – «Какая?» – «Рябая, сумочка у нее кожаная, моя сумочка-то». И все расскажу: «Шла я, идет богомолка; пошли вместе; она говорит: „Прочие вокруг себя деньги, билеты обшивают“…» И все по порядку. «Ах ты, дура-дура», говорят… «Не видали ли?» – «Нет, не видали…» В другую избу зайду, расскажу опять… И все меня же лают! — 180 —
|