|
– Да, говорят. Санин засмеялся. – Я вижу, ты всё такой же… флегматик, каким ты был в пансионе. – На что я буду меняться? – И говорят, – прибавил Санин с особым ударением на слово «говорят», – что твоя жена очень богата. – Говорят и это. – А тебе самому, Ипполит Сидорыч, разве это неизвестно? – Я, брат, Дмитрий… Павлович? – да, Павлович! в женины дела не мешаюсь. – Не мешаешься? Ни в какие дела? Полозов опять повел глазами. – Ни в какие, брат. Она – сама по себе… ну и я – сам по себе. – Куда же ты теперь идешь? – спросил Санин. – Теперь я никуда не иду; стою на улице и с тобой беседую; а вот как мы с тобой покончим, отправлюсь к себе в гостиницу и буду завтракать. – Меня в товарищи – хочешь? – То есть это ты насчет завтрака? – Да. – Сделай одолжение, есть вдвоем гораздо веселее. Ты ведь не говорун? – Не думаю. – Ну и ладно. Полозов двинулся вперед, Санин отправился с ним рядом. И думалось Санину – губы Полозова опять склеились, он сопел и переваливался молча, – думалось Санину: каким образом удалось этому чурбану подцепить красивую и богатую жену? Сам он ни богат, ни знатен, ни умен; в пансионе слыл за вялого и тупого мальчика, за соню и обжору – и прозвище носил «слюняя»*. Чудеса! «Но если жена его очень богата – сказывают, она дочь какого-то откупщика, – то не купит ли она мое имение? Хотя он и говорит, что ни в какие женины дела не входит, но ведь этому веры дать нельзя! Притом же и цену я назначу сходную, выгодную цену! Отчего не попытаться? Быть может, это всё моя звезда действует… Решено! попытаюсь!» Полозов привел Санина в одну из лучших гостиниц Франкфурта, в которой занимал уже, конечно, лучший номер. На столах и стульях громоздились картоны, ящики, свертки… «Всё, брат, покупки для Марьи Николаевны!» (так звали жену Ипполита Сидорыча). Полозов опустился в кресло, простонал: «Эка жара!» – и развязал галетух. Потом позвонил обер-кельнера и тщательно заказал ему обильнейший завтрак. «А в час чтобы карета была готова! Слышите, ровно в час!» Обер-кельнер подобострастно наклонился и рабски исчез. Полозов расстегнул жилет. По одному тому, как он приподнимал брови, отдувался и морщил нос, можно было видеть, что говорить будет для него большою тягостью и что он не без некоторой тревоги ожидал, заставит ли его Санин ворочать языком, или сам возьмет на себя труд вести беседу? Санин понял настроение своего приятеля и потому не стал обременять его вопросами; ограничился лишь самым необходимым; узнал, что он два года состоял на службе (в уланах! то-то, чай, хорош был в коротком-то мундирчике!), три года тому назад женился – и вот уже второй год находится за границей с женой, «которая теперь от чего-то лечится в Висбадене», – а там отправляется в Париж. С своей стороны, Санин также мало распространялся о своей прошедшей жизни, о своих планах; он прямо приступил к главному – то есть заговорил о своем намерении продать имение. — 224 —
|