|
Татьяна хотела было сперва отвечать, что нет, но, одумавшись, сказала: «Да, немножко». – С дороги, – промолвил Литвинов и даже покраснел от стыда. – С дороги, – повторила Татьяна, и взор ее опять скользнул по нем. – Надо тебе отдохнуть, Танечка. – Я и так скоро спать лягу, тетя. На столе лежал «Guide des Voyageurs»[181]; Литвинов принялся читать вслух описание баденских окрестностей. – Всё это так, – перебила его Капитолина Марковна, – но вот что не надо забыть. Говорят, здесь полотно очень дешево, так вот бы купить для приданого. Татьяна опустила глаза. – Успеем, тетя. Вы о себе никогда не думаете, а вам непременно надо сшить себе платье. Видите, какие здесь все ходят нарядные. – Э, душа моя! к чему это? Что я за щеголиха! Добро бы я была такая красивая, как эта ваша знакомая, Григорий Михайлыч, как бишь ее? – Какая знакомая? – Да вот, что мы встретили сегодня. – А, та! – с притворным равнодушием проговорил Литвинов, и опять гадко и стыдно стало ему. «Нет! – подумал он, – этак продолжать невозможно». Он сидел подле своей невесты, а в нескольких вершках расстояния от нее, в боковом его кармане, находился платок Ирины. Капитолина Марковна вышла на минуту в другую комнату. – Таня… – сказал с усилием Литвинов. Он в первый раз в тот день назвал ее этим именем. Она обернулась к нему. – Я… я имею сказать вам нечто очень важное. – А! В самом деле? Когда? Сейчас? – Нет, завтра. – А! завтра. Ну, хорошо. Бесконечная жалость мгновенно наполнила душу Литвинова. Он взял руку Татьяны и поцеловал ее смиренно, как виноватый; сердце в ней тихонько сжалось, и не порадовал ее этот поцелуй. Ночью, часу во втором, Капитолина Марковна, которая спала в одной комнате с своей племянницей, вдруг приподняла голову и прислушалась. – Таня! – промолвила она, – ты плачешь? Татьяна не тотчас отвечала. – Нет, тетя, – послышался ее кроткий голосок, – у меня насморк. XX«Зачем я это ей сказал?» – думал на следующее утро Литвинов, сидя у себя в комнате, перед окном. Он с досадой пожал плечами: он именно для того и сказал это Татьяне, чтоб отрезать себе всякое отступление. На окне лежала записка от Ирины: она звала его к себе к двенадцати часам. Слова Потугина беспрестанно приходили ему на память; они проносились зловещим, хотя слабым, как бы подземным гулом; он сердился и никак не мог отделаться от них. Кто-то постучался в дверь. – Wer da?[182] – спросил Литвинов. — 244 —
|