|
Иван Самойлыч снова понурил голову, и снова набольший зашагал по комнате. – Что же мне с вами делать? – спросил набольший после краткого размышления. – Да уж будьте великодушны! простите! – заметил Иван Самойлыч. – Право, не знаю! истинно вам говорю – в презатруднительное поставили вы меня положение! С одной стороны, и вас жаль: думаешь, ни за грош пропадет, по неопытности своей, молодой человек! а с другой стороны – пример нужен, долг повелевает!.. наша обязанность… о, вы не знаете, что такое наша обязанность! Мичулин согласился, что обязанность, действительно, ответственная, но все-таки просил великодушно отпустить его. – Уж разве для такого дня? – сказал набольший в виде предположения (день был, по-видимому, торжественный). – Да, уж хоть для дня-то! – Право, не знаю… дело-то оно такое затруднительное… И набольший снова начал шагать, все обдумывая, как бы ему выйти из затруднительного положения. – Ну, да уж бог с вами – была не была! отвечу перед богом; уж, видно, делать нечего – нрав у меня такой… то есть, поверите ли, последнюю рубашку готов с себя снять, а ближнего без рубашки не оставлю… нет! Иван Самойлыч, с своей стороны, отвечал, что и он готов снять с себя последнюю рубашку, чтобы выразить господину набольшему свою чувствительнейшую благодарность, но что уж помнить оказанное благодеяние станет по гроб, будьте в том уверены! – Что мне ваша память! – отвечал набольший со вздохом, – что мне благодарность ваша? Спокойствие совести – вот где награда! Ах, молодой человек! молодой человек!! IXНе замеченный никем пробрался Иван Самойлыч в свою уединенную комнату. Не сказав никому ни слова о случившемся с ним происшествии, запер он дверь и задумался, горько задумался… Происшествие окончательно доконало его. А тут еще и лихорадка бьет, и мысли такие в голову лезут… тяжко, совсем тяжко жить на свете!.. А лихорадка все бьет! а мысли все лезут, все лезут! И Мичулин думал, думал… пока не пришел к нему рыжий, плечистый мужик с огненною бородою и не стал настоятельно требовать удовлетворения; за мужиком кидалась на него, показывая самые страшные и длинные когти, Наденька и тоже искала удовлетворения… Иван Самойлыч совсем растерялся, тем более что над всем этим хаосом возвышалось бесконечное на бесконечно маленьких ножках, совершенно подгибавшихся под огромною, подавлявшею их тяжестью. Но всего обиднее то, что, вглядываясь в это страшное, всепоглощающее бесконечное, он ясно увидел, что оно не что иное, как воплощение того же самого страшного вопроса, который так мучительно и настойчиво пытал его горькую участь. — 186 —
|