|
Эта мысль мучила его; на цыпочках подошел он к двери и приложил ухо к замочной скважине. В соседней комнате слышались ругающиеся голоса заспанных половых. Он вышел из засады и спросил шинель. Начали искать шинель – шинели не оказалось; Ивана Самойлыча точно варом обдало. Половые засуетились; поднялась беготня, но ничто не помогало: шинель никак не отыскивалась. – Да вы с кем приходили? – спросил буфетчик. – Я не знаю; я в первый раз их видел. – Мошенники! Лизуны какие-нибудь! – Да как же я без шинели? – Не знаю, – отвечал буфетчик с расстановкой, – уж видно, так без шинели придется… ночью-то оттеплило… Да вот еще счетец не заплатили… Язык Ивана Самойлыча прилип к нёбу. «Сон в руку», – подумал он и всем телом затрясся. – Так прощайте… я уж так, – сказал он, направляясь за двери. – А как же счетец-то? – возразил буфетчик. – Да я не знаю… это они! – бормотал Иван Самойлыч и все шел к двери. Но его не пустили; Мичулин вздумал было силой прорваться на лестницу; но два дюжие парня крепко держали его за руки и не хотели никак выпустить. Началась борьба; отчаяние, казалось, удесятерило его силы; он уже заносил ногу за порог, он был уж на лестнице, как вдруг у самого его носа, неизвестно откуда, вырос удивительного размера городовой, а в ушах пренеприятно зазвучало: «А куда ты, шаромыга, лезешь?» На такую апострофу[93] Иван Самойлыч почел за нужное отвечать, что он вовсе не шаромыга, а привык, дескать, к обращению деликатному и тонкому; но городовой, по-видимому, и знать не хотел деликатного обращения. Ему вдруг очень ясно представилось, что шаромыга-то ведь грубит, тогда как на самом деле Иван Самойлыч только оправдывался и объяснял, что вот, дескать, так и так и больше ничего… – А! ты еще грубить – ты еще рассуждать! Эй, кто там – взять его и распорядиться! Не успел господин Мичулин оглянуться, как подле него очутилось три помощника, хотя и гораздо меньших размеров, нежели городовой. Все четверо схватили его и повели на улицу. Тщетно умолял Иван Самойлыч городового отпустить, тщетно соблазнял он его, показывая в руке уцелевшие у него два двугривенных… тщетно! городовой бесстрастно шел возле и не только понуждал его за рукав, но даже для того, чтоб публично выразить свое бескорыстие, орал во все горло: – И, что ты! бог с тобой! – да я тебя за сто рублев не выпущу! Ты, брат, знай свои порядки, ты, брат, слушайся, коли начальство приказывает, – вот что! А народу собралась целая толпа, а в толпе-то смех, в толпе-то веселье: взяли, дескать, барина в немецком платье! — 182 —
|