|
Он был положительно ослеплен, очутившись после ночной темноты среди моря света, среди богатства [гобеленовых стен, яркого золота люстр и кэнкетов ], среди обворожительной смеси запахов вина, тонких яств и духов; он замер на месте, почти в самом проходе, около посудного шкапа из черного дерева… Но всего более смутило его именно то, чего он и боялся всего более: блестящая высокомерная толпа, обилие дам. Тут было несметное, как показалось ему, число высокопоставленных особ, военных и партикулярных, людей молодых и старых, с одинаково презрительными манерами, лиц красивых и дурных [, с одинаково надменными минами ]; дамы, молодые и старые, но все в [роскошных ] дорогих платьях; все в изысканных прическах, [расположились букетам, от которого, по-видимому, и исходил тонкий аромат, а вокруг этого букета возвышались стоя величественные, гордые господа ], офицеры [в эполетах, ] в аксельбантах, в белоснежных кителях [из замши ], а меж них и штатские, не менее [их гордые. ] важные. И все это блестящее общество беспощадно [пронзало взглядами ] смотрело на прокопченную фигуру машиниста, казавшуюся пятном грязи на [лилейно- ] белом фоне. Можно было подумать, что эти господа и дамы[, цвет высшего общества ] собрались здесь, чтобы засудить невзрачного машиниста, что они уже заранее подписали ему приговор и теперь казнят уже его убийственными взглядами. Даже лакеи [в тонких суконных ] во фраках и белых галстуках, просунувшиеся в дверь напротив Марова, смотрели на него, как судебные приставы, пытливо и неодобрительно… Выражение его лица, [постать ] манеры, костюм не могли и вызвать чьего-либо одобрения: крепко стиснутые от нервного волнения челюсти и прищуренные глаза придали его худощавому лицу вызывающий вид; грязные руки он глубоко спрятал от глаз публики в карманы, зажавши под мышку засаленный картуз с гербом дороги; рабочий же его пиджак из дешевой коломенки, с оттянутыми карманами, где чаще покоился гаечный ключ, чем носовой платок, – этот пропитанный салом и копотью пиджак мог внушить только отвращение… – Вы, машинист… только что… спасли ребенка… – проговорила одна из дам. [И остановила свою милостивую речь, изумленно расширив глаза на машиниста, резко двинувшегося вперед. ] Василий Петрович имел [прекрасное ] намерение [поправить редакцию этого манифеста, в котором шла речь о нем, а не о Саве, ] внести поправку, сказать, что ребенка спас не он, а его помощник Сава, но не успел: [едва он заикнулся на первом звуке, ] тотчас же произошло общее движение, послышалось внушительное тсс!.. и чей-то высокочиновный бас с хрипотцой еще более внушительно крякнул; Маров так и остался с раскрытым ртом и вытянутой шеей… [А величественная дама, выждав паузу с опущенными глазами, произнесла уже менее милостивым и более утомленным голосом: ] — 94 —
|