|
14/27 июля. Иметь прислугу теперь это мука, так она распустилась – как Смердяков поняла, что все позволено. У Мани, нашей кухарки, в кухне живет, скрывается ее любовник, большевик, матрос, и мы ничего не можем сделать. Если же принять серьезные меры, то может кончиться вся эта история и серьезными последствиями. […] У Овсянико-[Куликовских] велись довольно интересные разговоры. Между прочим, и о народе, о религиозности его. – Русский народ все-таки очень религиозен, – сказал Д[митрий] Н[иколаевич] своим мягким голосом. – А что вы подразумеваете под религиозностью? – спросила я. – Веру в высшее существо, которое нами управляет, страх перед явлениями природы, – ответил он. – Но ведь это каждый народ тогда религиозен… […] – заметил Ян. – Ведь это все равно, что говорить, что на руке русского человека пять пальцев. Разве в Германии, Англии, я уж не говорю об Америке, нет религиозного движения. […] – Да, чем народ культурнее, тем он религиознее, – согласился Д. Н. – Русский народ религиозен в несчастии, – заметил Ян. […] 26 июля/8 авг. Ян повеселел, стал говорить глупости, так что жаловаться не на что. После пяти часов вечера мы с художником Шатаном, который пишет меня, отправились в «степь» за пшенкой, по-нашему кукурузой. […] Шатан очень милый человек, но таланта у него мало. […] 27 июля/9 августа. Вчера перед обедом пришел Тальников. […] – Расскажите, что вы читали на чеховском вечере в Одессе, – попросила я. […] Сначала он рассказал, что Овсянико-Куликовский говорил всего пятнадцать минут. – […] он говорил, что Чехов отрицательно относился к русскому народу, – раньше он об этом не решился бы сказать. […] Я спросила, а что же говорил сам Тальников. – Я говорил, что Чехов не великий писатель, потому что в нем нет железа. Он лирик. Ведь несмотря на то, что мы все Чехова читаем и любим, мы почти не помним образов, остается в памяти: «Мисюсь, где ты?» и тому подобные фразы. Остается впечатление, как от музыки. […] – А куда вы отнесете Мопассана? – спросил улыбаясь Ян. – Мопассан – другое дело, – он создал пятнадцать томов мужчин, женщин, – возразил Тальников. – Да и мироотношение у него иное, очень глубокое, – добавил Ян. – Вот у вас есть то, чем характеризуется великий талант, – продолжал Тальников. Но Ян не поддержал этого разговора. И мы заговорили о Короленко. Ян возмущался его речью: – Разве художник может говорить, что он служит правде, справедливости? Он сам не знает, чему служит. Вот смотришь на голые тела, радуешься красоте кожи, при чем тут справедливость? […] — 93 —
|