Инвалид детства

Она окинула взглядом слушателей, и у нее возникло невольное подозрение, что ее никто не понимает. Анатолий сидел, буквально разинув рот, глядя затуманенным, ослепшим, обращенным внутрь взором. Лёнюшка, напротив, вылупил огромные глаза и, затаив дыхание, ловил каждое ее слово с непонятным мучительно-горестным выражением. Пелагея оперлась подбородком на руку и как будто дремала. Татьяна улыбалась бессмысленной, почти безумной улыбкой, отвечая ею, по-видимому, на какие-то собственные размышления. И только Нехучу продолжала медленно покачиваться на своей колченогой разоренной кровати.

Ирине ужасно хотелось курить.

— Как выйдешь — направо и через сарай, — сказала Пелагея. — Я провожу тебя, а то там в сарае-то гусак больно лютый.

Гусак действительно оказался агрессивным и, вытянув шею, с шипеньем пошел на Ирину.

— Кыш! — пугнула его Пелагея, замахнувшись валявшейся здесь же палкой.

— Прошу вас — не ждите меня. Я не боюсь гусей!

Ирина распахнула дверь и оказалась на косогоре. Внизу чернела река, провожаемая редкими кустиками. Кое-где еще горели жидкие огни, но жизнь уже замерла, только брехали по ледяному ветру собаки да луна лила на поселок недоброжелательный мутный свет.

Ирина вынула сигарету и затянулась. Этот привычный жест умиротворил ее и снял напряжение, которое накапливалось за весь этот день. Ей вдруг мучительно захотелось в Москву — отмокнуть в горячей ванне, освежиться бокалом вина, взбодриться чашечкой кофе с лимоном, разметать волосы, стянутые тяжелым узлом на затылке, и, включив дивную мелодию, расположиться в кресле, оснащенном сигаретой, зажигалкой и пепельницей. Потом вдруг — ближе к полуночи — нырнуть в милое английское платье в мелкую клеточку, со множеством пряжечек и обманных карманчиков или, наоборот, в немыслимо широченное итальянское с белыми резными манжетами и воротником, спускающимся на плечи, и сорваться в ночное пространство, и помчаться, помчаться куда-то головокружительно, почти вслепую, мерцая глазами из-под широкополой шляпы, — может быть, к Марине — этой блестящей актрисе с ее ренуаровскими глазами и богемной квартирой, где все пестрит художественным беспорядком, или к Анне — этой шикарной модистке, с ее великолепно отделанным домом и изысканной публикой. Как раз к ней можно приезжать и после полуночи. Она все равно воскликнет «о!», увидев ее на пороге, усадит около какого-нибудь очаровательного человека с оливковыми глазами навыкате, который будет донимать Ирину вопросами: «Как это вы, с вашей красотой и аристократизмом, сумели избежать актерского поприща?» — «Ах, — ответит она, — многие вопрошали меня о том же, но я считаю, что жизнь — вот самый оригинальный и грандиозный театр!» — «Говорят, вы были музой такого талантливого драматурга. Не могли бы вы и мне подарить хоть надежду увидеть вас на моей скромной завтрашней премьере? Я буду играть во сто крат вдохновеннее, если буду знать, что в зале сидит такая прекрасная зрительница!» — «Что ж, я принимаю ваше приглашение, но — учтите — я очень взыскательна, — если мне что-нибудь не понравится, я просто встану и выйду из зала, демонстративно стуча каблуками». — «Позвольте мне выпить за вашу красоту и ум!» — «Это ваше право».