|
От этой ясности вспыхивает ненависть к тем, кто это делает, делал и будет делать несмотря ни на что, но ненависть – мой злейший враг, страшный яд, который убивает прежде всего меня самого. С этим придётся смириться, как смирился бы с человеческими жертвоприношениями современный ученый, попавший в племя каннибалов. Я в далёком прошлом, что тут можно изменить? *) Наконец-то что-то сдвинулось с глубокими воспоминаниями. Сознание было довольно ясным и я понимал, что нахожусь в том самом особом сне, которые мы называем «глубокими воспоминаниями». Я понимал, что это Швабия, Тюбинген, XVIII век, где-то в районе восьмидесятых годов. Я образованный человек, врач, философ, теолог. Я провожу своё время с удовольствием, наслаждаясь прогулками, беседами, чтением книг. Мои теологические и философские изыскания толкают меня к таким выводам, которые вызывают глухое неодобрение у власть имущих и церковников, но мне до этого мало дела. В конце концов, я слишком мелкая сошка, чтобы они могли воспринимать меня всерьез, и вообще не лезу в политику. Все мои политические амбиции сводятся к тому, чтобы говорить везде и всюду о том, насколько благостно и ценно то состояние мира, какого давно не знала Швабия, и что надо поддерживать это состояние нейтралитета сколько можно дольше, занимаясь развитием своей страны. Воспоминание фрагментарно. В один момент я гуляю по лесу среди вековых деревьев и наслаждаюсь и открывающимися видами на красивые холмы, и беседой с человеком, которого плохо сейчас помню – этот кусок сна протекает на фоне слабого осознания. Затем меня мгновенно перебрасывает в другой момент и здесь я совершенно чётко понимаю, что происходит: идёт «глубокое воспоминание». Я в комнате, за своим письменным столом. Рядом на стуле сидит симпатичный юноша и смотрит на меня с уважением, если не с обожанием. Я излагаю ему свои аргументы в пользу того, что религия вряд ли имеет под собой какие-то основания, которые стоит принимать всерьез. Это немного опасный разговор, но меня увлекает то, с каким вниманием и, я бы сказал, аппетитом он впитывает каждое мое слово. Я увлекаюсь и говорю всё больше и больше, всё более резко и открыто. Логика должна управлять людьми и государственным устройством. Логика и опыт должны лежать в основании всякой науки, не только химии. Возможно, мы найдем логику даже в том, что касается самого происхождения жизни и разума? Я знаю, как зовут юношу – Фридрих. Я знаю больше, надо просто немного остановиться. Я притормаживаю свою речь и в этот момент понимаю, что делаю то, о чём столько времени мечтал – я управляю глубоким сновидением, я меняю его сознательно. Пока что лишь в очень малом, лишь в том, что касается меня самого, но всё-таки. Я понимаю, что нет ни малейшего способа как-то впоследствии проверить – в самом ли деле была такая история и в самом ли деле она мною сейчас меняется, но сам процесс захватывает, увлекает. Как же его зовут? Фридрих… Нитхаммер, точно. Ему ещё нет двадцати. Это далеко не первый наш разговор. Он приходит ко мне, садится подле и слушает. Иногда он присоединяется ко мне в моих прогулках. Воспитанный в строгих религиозных убеждениях, он так и не стал убежденным протестантом, скорее наоборот – с каждым годом всё больше сомнений он высказывал вслед за мной в отношении религии и всё больше склонялся к чистой философии. Недавно он поступил-таки в богословскую семинарию-приют в Тюбингене, и только что взахлёб рассказывал о своём новом друге, Фридрихе Гёльдерлине. Похоже, у них возникло даже нечто большее, чем просто дружба, что совсем неудивительно для таких красивых мальчиков. Заметив его смущение в те моменты, когда речь заходила о его чувствах к другу, я захотел его подбодрить и объяснить, что человек должен быть выше религиозных тупых догматов, о чём мы столько раз говорили, и в этот момент произошло странное – серая плотная стена отделила меня от него, причем, очевидно, он этого не замечал. Произнеся несколько слов, я понял, что они попросту не достигают его ушей! — 129 —
|