|
– Что ж, ты нам не доверяешь? – Доверяю, – говорит. – Так почему? Подумал немного, улыбнулся даже, сказал: – Доверяю, что из любопытства спрашивать не будете. Видите, какая речь! Однажды мы его поддразнили. Фашисты, говорим, теперь вооружаются, как ты на это смотришь? Настроят бомбардировщиков, плохо нам придется. Тогда он целую речь сказал, первую, может быть, какую мы от него слышали. Понастроить они могут… Только… люди у них какие. Можно послать сто бомбардировщиков, и ни одна бомба в цель не попадет. А рассеивание… знаете какое? До десяти километров. – Ну, так что? А у нас? Семен неохотно хмыкнул, даже отвернулся, из скромности, конечно. – Да говори! – У нас… другое. Можно… двенадцать бомб посадить в одну точку. Точность прицеливания – очень важное дело. – И что? – Ничего… ничего не останется. Вот тут только мы начали догадываться, за что он получил орден. Мы представили себе Семена в деле, на высоте семи или восьми километров в тот момент, когда он прицеливается, когда он собирается спустить на врага двенадцать, или сколько там, бомб. Мы представили себе его добродушно-румяное лицо, его спокойно-уверенную точность, его прищуренный глаз. Мы хорошо знали, что, уничтожив врага, он ничего не изменит в этом лице, он не захочет и тогда сказать ни одного слова. А может быть, он тогда и позволит себе сказать свое любимое «угу». Во всяком случае, это будет хорошо сказано. Семен прожил у нас только двенадцать дней. Получил какое-то письмо и собрался на вокзал. Мы спросили, в чем дело. И неожиданно для нас он ответил: – Дамой хачу. Мы узнали старые нотки, это самое деревенское «а», стало как-то тепло на душе. – Домой? Где же это? – Там… Аэродром… Поведем наше звено на первое место. Поеду… домой. И уехал. У нас на Украине о некоторых характерах говорят: «Комусь кыслыци сняться». Это значит: кому-то плохо придется. Если фашисты вздумают полезть на нашего «дамой хачу», пускай им лучше заранее снятся кислицы. Вот какие интересные бывают на свете характеры! Преподаватель словесностиС юношеских наших дней отдельная, какая-то особенная, светлая и тревожная память осталась о «Слове». Существовал некий «законный» Парнас: русская литература в нашем представлении начиналась с конца XVII в., а до того – многовековое однообразное протяжение несчастья, нищеты и косноязычия. И вдруг вспоминали о «Слове», вспоминали с неожиданным, непонятным удивлением, с необъяснимой теплотой и благодарностью неведомому чудесному поэту, полному страсти и очарования, искренности и красоты, мужества и торжественности. — 325 —
|