|
Когда я пишу недостаточно, меня терзает ощущение недомогания. Это голод, который невозможно утолить чем‑то еще. Я скучаю по собственной душе. Пытаюсь вернуть ее, общаясь с другими людьми. Хоть мельком увидеть ее в кино. Я навожу порядок в кабинете, надеясь отыскать ее. Изнываю от одиночества и жалуюсь, обвиняя во всем друзей. Стараюсь все исправить, как могу, а уже потом – когда я украсила кабинет цветами, прибралась в нем, поворчала на своих нерадивых друзей – я все же вспоминаю: ах да, мне нужно писать. Может, именно от этого мне так неймется… У меня немало друзей‑писателей. И я легко замечаю, когда им не по себе. И легко подумать: «М‑да, Эду явно сейчас не пишется. Он сам не свой», или, наоборот: «У Натали, наверное, работа кипит – такая она солнечная последнее время». «Не могу сейчас говорить, – сказал Джон, когда я позвонила ему два дня назад. – У меня три недели были гости, и мне ужасно не хватало времени, чтобы писать. Мне просто надо сесть за работу. Надо писать». Я прекрасно понимаю его настоятельную потребность. Со временем это занятие становится похожим на марафонский бег: как бегун страдает, пропустив пару дней тренировок, так и писатель скучает по работе. Творческому спортсмену достаточно нескольких строк – как нескольких миль – чтобы поддерживать форму и настрой. Без регулярных тренировок растет напряжение. Возникает раздражительность. Жизнь будто делается гораздо менее уютной. Но хватит и одного хорошего писательского дня, чтобы все исправить. У меня немало друзей, которые не считают себя писателями и все равно пишут. Как некий творческий фельдшер, я предлагала отчаявшимся друзьям подарить себе три страницы рукописного текста по утрам и убедиться, что это поднимет им настроение. И действительно поднимает. Придает им сил. И ощущение потока. Литературное творчество протекает сквозь мою жизнь, как река. Я всегда слышу ее: иногда громче, как Рио‑Гранде по соседству, что гремит и бурлит, когда в горах по весне тает снег. Иногда тише, эдакое «плюх‑плюх‑плюх». А иногда так тихо, что мне, чтобы ее услышать, приходится подбираться поближе, но течет она без остановки, она всегда со мной. Она как рокот прибоя, постоянный, повторяющийся, что превращается в белый шум, которого не замечаешь, пока не удалишься от побережья и не лишишься его. «Обделенность» этим творческим потоком – вот что делает нас одинокими. И еще это вопрос веры. Когда я не пишу, когда не исцеляю себя словом, у меня начинается легкая – а иногда и не такая уж легкая – паранойя. Я не в себе. Не в порядке. Не в своей тарелке и не в теме. Это ощущение разобщенности с человеческим родом – симптом того, что мы недостаточно пишем. Когда пишу достаточно часто, мне интересно, чтo? я говорю. А когда интересно мне, я с готовностью верю, что и другим будет интересно. И когда я выплескиваю всю себя на бумагу, во мне освобождается пространство для внешних мыслей, внешних идей. В общем, больше места для общения. И меньше – для одиночества. — 53 —
|