|
Их роман, потрясший общественность подобно землетрясению, начался, кажется, за год‑два до смерти Минны от сердечной недостаточности. Козима, без сомнения, приняла жизненную концепцию Вагнера, в которой сексуальность была неотделима от всех его остальных идей. Ее переезд в Трибшен произошел спустя некоторое время после скоропостижной смерти Минны, и после этого они уже никогда не расставались. Нужно признать, что одухотворенность Козимы отрезвила, укротила и спасла Вагнера от его настойчивого дрейфа к бездне. «Миром Вагнера стала семейная идиллия, в какую не должен был проникать извне ни один диссонанс» – так оценил перемены в жизни композитора Ганс Галь. Все сказанное выше укрепляет в мысли, что духовный мир Рихарда и Козимы был неделимым и целостным, и именно духовная сосредоточенность на творческих достижениях стала основой счастливого союза. Вот как описывал композитор свое состояние до объяснения с замужней Козимой и начала их отношений: «Мне все еще не удавалось найти то спокойствие, необходимое для работы, которое я подготавливал торжественно и с такими усилиями». Козима легко уловила направление устремлений избранника: создавая семейную идиллию через несколько лет после написания Рихардом этих строк, она сосредоточила основное усилие на том, чтобы дать возможность мужу самореализоваться. Всю жизнь она провела среди творческих натур, и Вагнер, несомненно, был самым беспокойным, самым неистовым из всех. Сумев усмирить его тревогу, она тем самым открыла новую веху в его творчестве. И кстати, что бы ни говорили о «Парсифале», но уже сам по себе переход к христианским символам и ценностям свидетельствует о крупных изменениях во взглядах композитора к концу жизни. Полная достоинства и умиротворения жизнь Козимы после смерти Вагнера как нельзя лучше отвечает концепции женщины‑подруги. Этот ее участок работы в одиночестве оказался настолько важным, что в глазах многих представителей новых поколений изменил или сформировал новое отношение к одиозной фигуре композитора. Она любила и умела совершать символические, экстравагантные и даже эпатажные поступки так, что они не казались недостойными ее миссии и никогда не выглядели настойчивым выпячиванием чего‑то глубоко личного, легко вписываясь в контуры ее одухотворенного образа. Когда после сердечного приступа Рихард ушел в мир иной, она сутки не выпускала его из объятий, словно хотела напитать холодеющее тело любимого своим живым теплом. Затем она отрезала свои роскошные длинные волосы, чтобы положить их в гроб к мужу. Этот знаковый жест предназначался для всего окружающего мира и для потомков; он означал, что только ЭТА семья и только ЭТОТ спутник останутся навсегда в ее жизни той единственной ценностью, которую она пронесет через годы, что в этом она видит свое скорбное, но почетное предназначение. Для этого ей самой необходимо было превратиться в символ. И она стала им, вобрав в свой образ все то трогательное и колдовски притягательное, что касалось Рихарда Вагнера. «Я, однако, никогда не мог избавиться от смущения при встречах с этой женщиной, столь уникальной в своей артистичности и поистине королевском величии», – писал о Козиме Альберт Швейцер, прямо указывая на выразительность принятой на себя миссии этой женщины, которую в молодости кое‑кто мог упрекнуть в легкомыслии. Этой миссией Козима как бы доказала, что ее добрачная связь с композитором была не движением ослепленной страстью души, а смелостью великой любви. — 136 —
|