|
Можно смело утверждать наличие у Ньютона крайней степени нетерпимости к себе подобным. Существа с язвительными языками и обывательскими плотскими желаниями вызывали у него преимущественно раздражение или, по меньшей мере, тихое презрение. Особенно это характерно для кембриджского этапа жизни ученого, когда все силы отдавались исследованиям и открытиям (позже, после переезда в Лондон, обретения славы, признания и богатства, публичный Ньютон стал гораздо спокойнее и терпимее). Интересным является замечание Галлея, аккуратно и по‑дружески упрекнувшего ученого в рецензии его эпохальной работы «Начала» в том, что он никак не упомянул роль предшественников в произведенных на свет открытиях. А уже будучи состоятельным человеком и живя в роскошных условиях столицы, ученый после переиздания своих «Начал» отказался послать экземпляр признанному современнику Иоганну Бернулли. Не потому ли, что опасался даже глубоко внутри признать величие еще и тех, кто пытался идти с ним в ногу? Более того, некоторые биографы ученого небезосновательно утверждали, что знаменитое выражение Ньютона: «Если я видел дальше, то лишь потому, что стоял на плечах гигантов» – отнюдь не означает благоговения перед мудрецами, проторившими часть сложного пути до него. Учитывая, что фраза эта впервые промелькнула в переписке Ньютона с другим ученым‑современником – Робертом Гуком – дотошным карликом‑горбуном, в ней содержится скорее издевка, чем почитание. Но это говорит и о другом: Ньютон бесконечно ценил себя и свой вклад в науку. Он, безусловно, считал себя мессией от науки. Он был искренне убежден, что природа позволила ему одному проникнуть на недосягаемую глубину, чтобы понять и объяснить подслеповатым современникам многие тайны мироздания. Общаясь с внешним миром, он будто просил не мешать ему двигаться дальше. И если первоначально он предпринимал попытки объяснить что‑либо вопрошавшим его ученым, то, наткнувшись на едкие уколы и вызовы предприимчивых современников, мыслитель предпочитал спрятаться в свою раковину подобно улитке и на долгие годы похоронить себя во мраке университетской келии, нежели доказывать свои достижения в обществе словоохотливых обывателей. Сделав первые открытия, он уже ни на миг не сомневался в уготованной ему роли великого ученого, приоткрывающего миру завесу тайн. И эта необыкновенная вера в себя и в саму науку заставляла его жить в полном затворничестве, отказавшись от внешнего лоска жизни. Хотя нет сомнений и том, что много позже публичный период жизни ученого сполна компенсировал отшельничество: в это время обществом были официально признаны и зафиксированы его достижения периода добровольного заключения. Сложно подозревать Ньютона в абсолютной рациональности жизни, но, тем не менее, даже период творческого истощения он сумел использовать с максимальной пользой, решив совершенно новую задачу – распространения своего влияния в глубь будущих веков. — 212 —
|