|
Любовь и счастье поруганы, втоптаны в грязь! Перед глазами снова встало страшное видение — Люсьен за столиком в отдельном кабинете рядом с любовницей… Теперь они, вероятно, уже в постели… Но даже эта мысль не уязвляла так сильно, как сознание, что Люсьен ее никогда не любил, что она была для него только игрушкой. И завтра предстоит с ним встретиться, выслушивать его ложь! Он, конечно, не будет отрицать факта, но придумает тысячу всевозможных извиняющих причин. Он способен на это! Но если Люсьен может лгать, как другие мужчины, значит, не существует ни счастья, ни любви. Остается тогда жить по-скотски — бессознательно, безнаказанно. Завтра… Все эти оправдания, которые он будет приводить, защищаясь, он, может быть, придумывает сейчас, смеясь над ее доверчивостью. Он положил голову на грудь любовницы после их грязного сближения, и они вместе издеваются над ее любовью… При этой мысли такой пароксизм нервного хохота охватил Монику, что полисмен с удивлением направился к ней. Она испугалась и, перебежав дорогу, бросилась к автомобилю. Но вдруг рука в белой перчатке ухватилась за ручку дверцы — извините!.. Элегантный господин с тонким нервным лицом, на которого она мельком бросила взгляд, рассматривал ее с веселым удивлением. Что она делает тут одна в поздний час рождественской ночи? Моника заколебалась, боясь при нем сказать шоферу свой адрес. Он это заметил, безошибочным чутьем предугадал пикантное приключение, не теряя ни секунды, вскочил в автомобиль и сел рядом с ней. Моника воскликнула: — Вы с ума сошли! Выйдите сию минуту! Инстинктом охотящегося самца незнакомец различил неуловимый диссонанс между этим категорическим приказанием и ее волнением и сказал: — О, мадам, умоляю вас… Позвольте мне проводить вас. Нам по дороге. Я никогда не простил бы себе этой потери — самой судьбой мне посланы минуты в вашем обществе. Моника, откинувшись в угол, упорно молчала. Какая опасность могла грозить ей после всего того, что случилось? Теперь будет только то, чего она захочет сама. Незнакомец что-то говорил. Сначала он вел себя корректно, представился ей, потом стал настойчив. Моника не слушала. Его голос звучал, как отдаленный плеск какого-то таинственного моря, по которому она плыла, мертвая, бездушная. Он взял ее руку, она не отняла ее. Он хотел ее поцеловать — она ударила его. — Вот так так, — сказал он. Он схватил ее за руки и, силою притянув к себе, стиснул ее губы грубым поцелуем. Удивленная, она напрасно защищалась, но это насилие неожиданно вызвало какое-то новое, почти сладострастное чувство. — 1414 —
|