|
Это жесткая книга. Книга о капитуляции многих мыслящих и одаренных людей, о глубинных истоках драмы. В каком–то смысле катастрофа была предопределена нравственным и духовным разбродом в интеллигентской среде начала века. Особенно в среде символистов. О них Н. Я. говорила всегда особенно резко. И тут нельзя все сводить к отголоску борьбы литературных групп, к «акмеизму» самого О. Мандельштама. Причины, по мнению Н. Я., были более глубокими. Они–то и повлияли на позицию, занятую Блоком, Белым, Брюсовым в момент кризиса. Единственным (но зато каким!) исключением были представители русской религиозно–философской мысли. Еще до революции они выступили с предупреждением, но оказались в роли Кассандры, которую никто не желал слушать. Я часто заставал Н. Я. за чтением Бердяева. Его мысли были ей необычайно близки. И вообще она видела в свободной христианской философии один из островов, уцелевших среди всеобщего потопа. Вечные истины Евангелия справедливо представлялись Н. Я., подлинной опорой, которая не подведет в любых обстоятельствах. Она верила в бессмертие. Верила естественно и органично, что особенно поражало в таком здравомыслящем, порой даже скептичном человеке. «Я не боюсь смерти», — часто говорила она мне. И это была не фраза. Не самоутешение. К фразерству и иллюзиям у нее не было никакой склонности. Это была вера. Цельная, как и вся ее натура. Вера и давала ей энергию Сопротивления. Читатель ее «Воспоминаний» погружается в атмосферу тех черных лет, видит сцены обысков, споров, слышит пересуды, сплетни, жаркие дискуссии. Видит поэта, ставшего бездомным, душевно и телесно, чувствует вместе с ним ужас сжимающегося кольца… Однако трудно избавиться от ощущения, что «Воспоминания» написаны счастливым человеком. Парадокс? Да, но объяснимый. С ней было легко, хорошо, весело. Как магнитом она притягивала к себе разных людей. Особенно молодых. Кто только не перебывал на ее убогой кухоньке, которая надолго стала приютом свободной мысли и душевной открытости. Здесь можно было встретить и старых друзей Н. Я. — оригинального историософа Льва Гумилева, и исследователя рукописей Мертвого моря Иосифа Амусина, и физика Михаила Поливанова, и молодых тогда Сергея Аверинцева, Симона Маркиша, москвичей и ленинградцев и людей из–за рубежа. Для многих общение в этом кругу было настоящей школой. Оно давало глоток живительного воздуха среди удушья «застойных» лет. Здесь обсуждались вопросы философии, политики, религии, искусства. И душой всего была эта измученная страданиями, больная старая женщина. — 204 —
|