|
Это едва ли случайно. Неудача Толстого лишь доказывает, что религии искусственно не создаются, не изобретаются. Не потому ли он, вопреки своему тайному замыслу, открещивался от «толстовства» и продолжал твердить, что проповедует не свое учение, а Евангелие? Здесь кроется основная причина его конфликта с Церковью, его отлучения Синодом. Членам тогдашнего церковного руководства не пришло бы в голову отлучать, скажем, откровенных атеистов вроде Писарева или Чернышевского, отлучать российских мусульман или буддистов. Они и так со всей очевидностью находились вне христианства, Известен даже случай, когда математик Марков сам добивался отлучения, поскольку был неверующим. С Толстым дело обстояло иначе. Он не только ожесточенно, оскорбительно, забыв об элементарном такте, писал о таинствах Церкви, о ее учении, но утверждал, что является христианином, что только его взгляд на понимание христианства истинен. Вскоре после того, как было обнародовано «определение» Синода, епископ Сергий Старого–родский (будущий Патриарх) заявил: «Его не надо было отлучать, потому что он сам сознательно отошел от церкви» [19]. И все же отлучение совершилось. Как бы ни оценивать текст самого «определения» Синода, совершенно очевидно, что Церковь должна была как–то ответить на притязания Толстого. Со всей ясностью показать, что она не может согласиться с его пониманием Евангелия. Хотя Толстой в своем «Ответе Синоду» и обрушился на синодальное «определение», он все же должен был честно признать его правоту. «То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, — писал он, — это совершенно справедливо» [20]. Иными словами. Толстой подтверждал, что Синод лишь констатирует реальное положение вещей… Разрыв действительно оказался глубоким. Речь шла не о частностях и не об оттенках интерпретации Евангелия, а о самой сущности христианских убеждений. Напомним, что еще прежде, чем в лоне Церкви были написаны четыре Евангелия, она исповедовала Иисуса Христа как высшее самооткровение Бога и его воли. Бога, постигаемого как личностное начало. Евангелисты жили этой верой. Между ней и взглядом Толстого, который видел в Христе просто проповедника, учившего «не делать глупостей», компромисс невозможен. Здесь отступают на второй план особенности толстовского понимания этики Евангелия, идея непротивления, отказ от ценностей культуры и цивилизации. Более того, лишь в этой сфере оставалось некоторое пространство для диалога или даже примирения. Поэтому и полемика, которую вызвало учение Аьва Толстого, по большей части вращалась вокруг его практической стороны. Вокруг того, что можно было обсуждать, не затрагивая главной темы, — 163 —
|