Три жизни

Глава 10

Старый монах, болезненно морщась, поднялся с земли и отряхнул свои выцветшие одежды. Он сочувственно посмотрел на грузно­го, неуклюжего человека, который перелезал через забор, отделяющий земли монастыря от городской автостоянки. Человек, казалось, чувс­твовал, что монах смотрит на него. Он обернулся, повиснув на заборе, и заорал: «Сайрус Болливаггер, приятель, так меня зовут, я журналист, пишу очерки. Если ты думаешь что-то из этого выкрутить, найми хорошего адвоката». Монах медленно подошел к большому камню и с тяжелым вздохом опустился на него.

Как странно все-таки, подумал он, вот он, пожилой монах просто гулял себе в саду монастыря, который был его домом последние пять-десять лет, и, несмотря на таблички, предупреждающие о том, что это частные владения, сюда ввалился этот грубиян и, несмотря на все протесты монаха, подошел к нему и, ткнув его в грудь толстым указа­тельным пальцем, сказал: «Быстренько, давай, рассказывай, как у вас тут, в этой дыре, а? Вы тут просто все гомики, да? Ну ты, вроде, на гомика не особенно похож, но давай, рассказывай, мне надо писать статью».

Монах осмотрел пришельца с ног до головы, чувствуя, что в его взгляде сквозит большее презрение, чем ему следовало бы показы­вать. Нельзя презирать своих братьев, но этот перешел всякие грани­цы. Старый монах, брат Арнольд, прожил здесь много лет, он пришел в монастырь еще мальчиком и с тех пор жил здесь, пытаясь привести свои взгляды на добро и зло в соответствие со священным писанием. Он всегда сам с собой обсуждал — таков был его обычай — все происходящее. Он не мог принять все, что было написано в Библии, как абсолютную истину. Не так давно он поделился своими сомнени­ями с аббатом, думая, что тот поможет ему разрешить его сомнения и очистить его разум, но нет, аббат пришел в ярость и наложил на брата Арнольда епитимью на всю неделю. В наказание он должен был мыть посуду для всего монастыря.

Тогда, как и сейчас, когда его оскорбил этот грубый мужлан-ре­портер, он все твердил про себя молитвы: «Господи, да будет милость Твоя, не дай мне допустить в душу пустое, не дай принять ничтожное за сущее». Это успокаивало его, давало ему возможность абстрактно глядеть на вещи.

Он бродил по монастырю, размышляя о прошедших годах. По утрам была работа, днем они учились, и столько рукописей нужно было украшать цветными рисунками — столько! Теперешние краски никуда не годились, химия, ужасные краски, а пергамент — о нем лучше не вспоминать вовсе. Он может подойти для того, чтобы из него делать абажуры, но не для такой тончайшей работы, для нее, как он заметил, современные материалы не подходили. Ну а после выпол­нения монастырской работы, что потом? День за днем, месяц за меся­цем, год за годом вечерня, затем ужин в уединенной тишине, а после ужина повечерье, завершение седьмого канонического часа. После этого — одинокая келья, стылая и промозглая, с узкой, жесткой кро­ватью и обязательным распятием в изголовье кровати, келья столь маленькая, что даже заключенные в тюрьме подняли бы бунт, посели их в такие камеры.