|
Отойдя в угол, я опёрся на скамью, которую отполировали руки верующих, сделав её гладкой, как слоновая кость. Я слушал, очарованный пришедшими из глубины времён византийскими речитативами: «Спасительница! Недостижимая высота человеческой мысли… Спасительница! Трепетное движение ума, неуловимое даже для ангелов… Спасительница! Непорочная мать. О, неувядающая роза…» Склонив головы, монахини падают ниц, платья их снова шелестят, словно крылья. Минуты пролетали наподобие ангелов с крыльями, надушенными ладаном, держащих нераспустившиеся лилии и восхваляющих красоту Богоматери. Солнце зашло, наступили глубокие сумерки. Не могу вспомнить, как мы оказались во дворе, наедине со старой матерью-настоятельницей и двумя молодыми послушницами под самым большим из кипарисов. Молоденькая монашенка подала мне кофе, немного варенья, холодную воду, и началась мирная беседа. Мы говорили о чудесах Богородицы, о лигните, о курах, начавших нестись в весеннюю пору, о сестре Евдокии, которую поразила падучая. С пеной у рта билась она на покрытом плиткой полу церкви, богохульствовала, рвала на себе одежду. - Ей тридцать пять лет, - добавила со вздохом настоятельница, - проклятый возраст, трудная пора! Да поможет ей Её милость, убиенная Богоматерь, она выздоровеет. Лет через десять или пятнадцать она совсем поправится. - Десять или пятнадцать лет… - прошептал я с ужасом. - Что такое десять - пятнадцать лет, - сказала сурово мать-настоятельница. - Думай о вечности! Я молчал, размышляя о том, что вечность складывается из каждой проходящей минуты. Поцеловав настоятельнице белую, полную, благоухавшую ладаном руку, я ушёл. Наступила ночь. Две или три вороны поспешно возвращались в свои гнёзда; совы вылетали из дупел в поисках корма; улитки, гусеницы, черви, лесные мыши выползали из земли, чтобы стать добычей сов. Таинственная змея, кусающая свой собственный хвост, заключила меня в свой круг: так и земля - родит и пожирает одних своих детей, затем даёт жизнь другим и снова их пожирает. Я посмотрел вокруг себя. Стало совсем темно. Ушли последние крестьяне, одиночество было полным, никто не видел меня. Разувшись, я опустил ноги в море и повалился на песок. Обнажённым телом мне хотелось коснуться камней, воды, воздуха. Слово «вечность», сказанное настоятельницей, привело меня в отчаяние, я чувствовал, что оно душит меня, как аркан, которым ловят диких коней. Стараясь увернуться, сняв одежду и припав грудью к земной тверди, морю, я хотел убедиться, что эти столь любимые и незыблемые стихии ещё со мной. — 127 —
|