Уроки милосердия

Как только в замке поворачивается ключ, Ева бросается навстречу хозяину. Я поднимаю крошечную собачку и сажаю Джозефу на руки, чтобы она облизала ему лицо. Он широко улыбается.

— О, mein Schatz , как я по тебе скучал!

Глядя на их воссоединение, я понимаю, что для него это идеальные отношения. Чтобы его любили без всяких условий. Чтобы это существо понятия не имело о том, каким он раньше был чудовищем. Чтобы кто-то мог слушать его слезливые признания и не предать его доверия.

— Проходите, — приглашает Джозеф. — Я сделаю нам чай.

Я следую за ним в кухню. Он видит на столе свежие фрукты, открывает холодильник, находит там молоко, сок, яйца и хлеб.

— Вы не должны были этого делать, — говорит Джозеф.

— Знаю. Но мне хотелось.

— Нет, я имел в виду: не стоило утруждаться.

Как будто убивать его мне хочется!

«Была не была!» — думаю я.

— Джозеф! — Я выдвигаю стул, жестом приглашаю его присесть. — Нам нужно поговорить.

— Надеюсь, вы хорошо подумали?

Я сажусь напротив него.

— Разве я могла не думать?

Слышу, как на улице стрекочет газонокосилка. Окна в кухне открыты.

Черт!

Я преувеличенно громко чихаю. Встаю, обхожу стол, начинаю закрывать окна.

— Надеюсь, вы не против? Пыльца меня убивает.

Джозеф хмурится, но он слишком воспитан, чтобы жаловаться.

— Я боюсь того, что будет потом, — признаюсь я.

— Никто не увидит ничего подозрительного в смерти девяностопятилетнего старика, — смеется Джозеф. — А из родных у меня никого не осталось, вопросы задавать некому.

— Я сейчас не о юридических аспектах, а о моральных. — Я ловлю себя на том, что начинаю волноваться, и приказываю себе прекратить, думая о том, что Лео сейчас слышит, как шуршит мое платье. — Я чувствую себя дурочкой, задавая подобные вопросы, но вы единственный, кто может меня понять, ведь вы были там. — Я поднимаю голову. — Когда убиваешь человека… как потом с этим живешь?

— Я сам просил помочь мне умереть. А это разные вещи.

— Разве?

Он тяжело вздыхает.

— Может, и нет, — признает он. — Вы будете думать об этом каждый день. И надеюсь, будете считать это актом сострадания.

— Вы так к этому относились? — спрашиваю я — самое обычное течение разговора! — и замираю в ожидании ответа.

— Иногда, — говорит Джозеф, — они были такими слабыми. Многие из них. Они хотели освободиться, как я сейчас.

— Наверное, вы именно это внушали себе перед сном. — Я подаюсь вперед и ставлю локти на кухонный стол. — Если хотите, чтобы я вас простила, вы обязаны рассказать мне обо всем, что делали с ними.

Он качает головой, на глаза у него наворачиваются слезы.