Уроки милосердия

— Это твое? — завопила Зверюга.

Девушка покачала головой.

— Я не знаю… я не знала…

— Может быть, это освежит вашу память!

И она ударила металлическим прутом по лицам всех пятерых, ломая им зубы и носы. Девушки упали на колени.

Она пинками проложила себе дорогу между упавшими телами и принялась обыскивать нашу койку. Мое сердце колотилось, как пулемет, на лбу выступил пот. Зверюга выхватила стопку фотографий, перевязанную ниткой, которую я вытянула из своего платья.

Дара шагнула вперед.

— Это мои.

Я замерла, поняв, что она делает: платит за то, что я спасла ей жизнь. Не успела я открыть рот, как вперед вышла еще одна узница — новенькая, которая прибыла три дня назад и все не могла успокоиться из-за утраты сына и матери. Я до сих пор не знала ее имени.

— Она лжет, — заявила новенькая. — Это мое.

— Они обе обманывают.

Я посмотрела на новенькую, не понимая, что ею движет. Неужели она пытается меня спасти? Или просто хочет умереть?

— Она не работает в «Канаде», а она… — я кивнула в сторону Дары, — не знает немецкого.

Секунду назад я, неожиданно осмелев, стояла перед Зверюгой, и вот меня уже вытащили из барака. На улице лил дождь и бушевал ветер. Одна моя деревянная туфля застряла в грязи, и у меня просто не было времени выхватить ее — там она и осталась. Если у тебя нет обуви, ты не выживешь. Точка.

Посреди двора стоял офицер СС, которого я про себя называла герр Тремор, — капли дождя отскакивали от его шерстяной формы. Рука его не дрогнула, когда он поднял хлыст и опустил его на спину девушки из моего блока, у которой обнаружили радио. Она упала лицом в лужу. После каждого удара он велел ей подниматься, и каждый раз, когда она поднималась, снова наносил удар.

Я буду следующей.

Меня трясло, зубы стучали, из носа текло. Неужели он хочет убить девушку, которая украла радио?

И меня заодно.

Странно было наблюдать за тем, как кто-то умирает. Я поймала себя на том, что думаю о требованиях, которые когда-то выдвигал мой папа к своим похоронам и которые я воспринимала как нашу семейную шутку. Теперь у меня появились собственные критерии.

Если я умру, пусть это будет быстро.

Если от пули, пусть в сердце, а не в голову.

Хорошо, если не больно.

Лучше умереть от одного выстрела, чем от воспаления. Пусть уж лучше от газа. Возможно, я просто засну и больше никогда не проснусь.

Не знаю, когда я начала считать массовые уничтожения людей в лагере актом человеколюбия — наверное, и немцы так думали. Чем постепенно превращаться в труп, когда разум понемногу угасает от голода, лучше разом покончить со всем этим.