Цена нелюбви

Белый гипс Кевина стал ослепительным символом, но не того, что я могла ему сделать, а того, что не могла. Прибегнув к высшей власти, я сама ее у себя украла. С того момента я не была уверена, что могу применять силу умеренно. Мой арсенал оказался бесполезным, чрезмерным, как запасы ядерного оружия. Кевин прекрасно понимал, что я больше никогда его даже не шлепну.

Итак, если ты вдруг встревожился, что в 1989 году я стала приверженцем первобытной жестокости, успокойся. Вся целостность, реальность бытия и непосредственность, обретенные мною, когда я швырнула Кевина, как метательный снаряд, испарились в одно мгновение. Я как-то сразу почувствовала себя ниже ростом. Моя осанка ухудшилась. Мой голос стал глуше. Каждую свою просьбу Кевину я формулировала в виде необязательного предложения. «Милый, не хочешь ли сесть в машину? Ты не станешь возражать, если мы поедем в магазин? Может, не стоит сдирать корку с середины пирога, который мамочка только что испекла?» Что касается выполнения домашних заданий, то это было для него таким оскорблением, что я вернулась к методу Монтессори.

Сначала Кевин обращался со мной так, будто поэтапно дрессировал медведя. Он требовал на ленч что-нибудь, требующее кучи времени на приготовление, вроде домашней пиццы, а после того, как я все утро месила тесто и кипятила на медленном огне соус, хватал со своих ломтей два кусочка пепперони, а остальное сворачивал в липкий бейсбольный мяч и швырял его в раковину. Он устал от матери-игрушки так же быстро, как от остальных игрушек, что, полагаю, я должна считать своей удачей.

На самом деле, когда я завалила нашего мальчика пересоленными чипсами и подобной едой, прежде исключенной из его скудного рациона, моя уступчивость быстро стала действовать ему на нервы. На мою назойливость Кевин стал отвечать убийственными взглядами подобно тем, что бросаешь на незнакомца, усевшегося рядом в почти пустом вагоне. Я оказалась недостойным противником, и любая последующая победа над опекуном, уже низведенным в столь жалкое, подчиненное состояние, казалась слишком легкой.

Хотя ему нелегко было управляться с загипсованной рукой, он теперь мылся самостоятельно, а если я пыталась завернуть его в чистое полотенце, уклонялся и закутывался в полотенце сам. Его новая, не допускающая исключений скромность резко контрастировала с недавней покорностью при обтирании салфетками и смене памперсов, а к августу я была окончательно изгнана из ванной комнаты. И одевался он при закрытых дверях. За исключением тех удивительных недель в десятилетнем возрасте во время тяжелой болезни, он не позволял мне видеть его наготу до четырнадцати лет, когда я с радостью лишилась бы этой привилегии.