Пинбол

– Это не означает, что ему позволено повсюду рыскать за мной! – воскликнула Донна, бросив взгляд на Остена, но тут же повернулась к Домострою. – У него не было права – вообще никакого права – так поступать. – Казалось, самообладание снова покидает Донну, у нее на глаза навернулись слезы. Все же она справилась с собой и, отпихнув стул, что стоял у нее на дороге, подошла и села за рояль. – Давай работать, Патрик, – спокойно сказала она и ударила по клавишам.

– Прости меня, Донна, – сказал Остен. – Возможно, когда-нибудь ты поймешь мои чувства.

Один из "рожденных свободными" фыркнул. Другой, передразнивая хрипотцу Остена, сказал:

– Возможно, когда-нибудь, парень, мы выбьем дерьмо из твоей тугой задницы.

Остена захлестнула волна гнева, и он выпалил, повернувшись к Домострою:

– Придержи свой иностранный легион! – Затем, все еще в бешенстве, обратился к Донне: – А что до тебя, Донна, – ты достойна лучшего хахаля, чем дешевый фигляр из ночного клуба!

– Как, ты еще здесь? – не оборачиваясь, бросила Донна.

Он устремился к выходу, но один из "рожденных свободными" преградил ему путь, размахивая длинным ножом.

– Дай ему пройти, – с трудом сдерживая ярость, проговорил Домострой. – Пусть забирает свои шпионские игрушки и катится подслушивать кого-нибудь еще.

Когда Остен ушел, Домострой обменялся рукопожатиями с каждым из молодых людей:

– Спасибо за то, что глаз не спускали. Вы сделали большую работу.

– С нашим удовольствием, – отозвался самый длинный и натянул кепку. Смеясь и болтая, они отправились восвояси, но в дверях длинный обернулся и долгим взглядом окинул Донну.

Очутившись на свежем воздухе, Остен почувствовал, как ему больно. Боль распространялась по всему черепу и спускалась к левому плечу, так что рукой было не шевельнуть. Добравшись до машины, он обнаружил, что кто-то украл его куртку и бумажник, где, помимо тысячи с лишним долларов, лежали его студенческий билет и калифорнийские водительские права.

Он швырнул микрофон и магнитофон на заднее сидение, сел за руль и направился обратно к Манхэттену. Он ехал медленно, опасаясь, что невезучесть и раскалывающаяся голова сыграют с ним по дороге злую шутку.

Копаясь в своих мыслях, Остен обнаружил, что его более всего обескураживает вовсе не потеря Донны, а провал задуманной операции. Он не сомневался в серьезности заявления Донны, как и в том, что никогда больше не увидит ее, хотя и не был уверен в близких ее отношениях с Домостроем. Расстроенный тем, что она выскользнула у него из рук, он, однако, испытывал и чувство облегчения, столь неожиданно освободившись от нее, ибо мучительность их нынешних отношений слабо напоминала ту любовь, которую он когда-то испытывал к Донне. И пусть сейчас он вынужден отложить свои попытки выяснить, какое отношение имеет – и имеет ли вообще – Домострой к фотографиям обнаженной из Белого дома, у него, во всяком случае, осталась Андреа, возможно послужившая натурой для этих снимков, она же и потенциальный автор писем, Андреа, о которой пока он мог только мечтать. Она более чем достойна всяческого внимания, даже если не окажется женщиной из Белого дома.