|
анус. Это был обрезиненный указательный палец, принадлежащий дежурному врачу, огромному еврею с бородой, как у отца Франца Кафки. Врач стащил перчатку: "Кровотечение. Желудочное. Ты меня слышишь?" Прекрасно я слышал. "Слышу". "Тебя в живот накануне не били?" "Нет". "А давно началось?" "Ночью". "Когда именно?" "Часа в три". "А почему ты еще живой? Человек, это всего лишь пять литров крови. Известно тебе?.. - На месте бедного Франца Кафки я бы тут же умер от стыда. - В Первую хирургию, да быстро!" Небо, под которым меня несли на носилках две сестры милосердия, было разорвано кронами тополей. Листва еще была зеленой, но каждый отдельно взятый лист был уже обведен подгнившей каймой. На ходу сестры перехватывали поудобней ручки носилок, и последнее, что я испытывал, глядя на загнивающее лето, был несильный стыд за свою тяжесть. Потом и стыд, и кроткая печаль, что вот и кончается путь мой на этой земле, - все это 305 испарилось, как в детстве выдох на холодное стекло. Я услышал в изножье голос сестры: "Слышь? Кажись, он нас с тобой обогнал..." Та, что держала ручки изголовья, поставила их на что-то, и передо мной возникло грубоватое девичье лицо: "Может, и успеем еще. Зрачки у него живые". "Жалко все ж таки. Чего-то мне, знаешь, молодых всегда жалко, а вот старперов никогда. Погнали?" "Обожди: камешек в туфлю попал... Старые, - меня понесли снова, - старые, те свое взяли. Чего ж их и жалеть? Только жизнь молодым заедают. Да передохни они все! Вздохнули б посвободней. Нет, скажешь?" "Что точно, - отозвался голос, отчетливый и столь далекий, словно принадлежал Богу... - Меньше народу - больше кислороду!" Не знаю, где я витал, но вернулся я только на закате. Это был щемяще грустный московский закат, отраженный прямоугольником зеркала над раковиной. Я скосил глаза. На сиденъи стула обложкой кверху лежал затрепанный роман Эриха Мария Ремарка "Жизнь взаймы". Поржавелые зажимы держали в воздухе опрокинутую бутылку с кровью. К стеклу был прилеплен ярлычок с именем донорши, выписанным послюнявленным химическим грифелем: "Сосина Зоя". На горлышко бутылки была натянута резиновая трубка, трубка кончалась полным крови стеклянным шприцем, игла которого была приклеена двумя полосками лейкопластыря к разгибу моего локтя. Скульптурно-белой 306 была моя рука, и в позе ее было нечто нищенское, но одновременно и по-царски щедрое. - Рука зябнет, - сообщил я вернувшейся медсестре, тоненькой такой лет тридцати с выражением забитости на лице, обрамленном жалкими желтыми кудряшками. — 145 —
|