|
* Гордон Браун — министр финансов Великобритании в 1997—2007 годах; лейборист; премьер-министр Великобритании с 2007 года. — Примеч. пер.
— Да, вы совершенно правы, мистер Кинг. — Я изо всех сил пытаюсь от него отделаться, наконец, извинившись, сбегаю.
Мчусь на машине обратно в данфермлинскую больницу. Отдаю Джейсону веши, когда время для посещения уже подходит к концу.
— Ты чего так долго? — буркает он.
У меня глаза на мокром месте.
— М иднайта больше нет. Кто-то оставил кормушку открытой. Мы всегда так внимательно следили, чтобы этого не случилось. Все знали, что он обжора и переедать ему нельзя...
— Да как же... бедненькая Дженни!.. — успокаивает меня Джейсон.
— Если бы он был не один... Если бы ты или я... От колик умирают не за пять минут. Если бы я вовремя к нему зашла! Он погиб из-за меня!
— Нет, Дженни, это просто несчастный случай.
— Отец говорит, его надо было отдать на конюшню к Ля Рю, там бы он был под хорошим присмотром. И ведь верно! — Я стараюсь взять себя в руки, перестать всхлипывать. — Я просто-напросто эгоистка, гадкий, самовлюбленный нытик. Вот взбрело мне в голову, что раз это моя лошадь, то и дома она пусть стоит у меня. И я облажалась. Не справилась с этой работой... Да и вообще, ни с чем в этой жизни не справилась.
— Ну что ты, Дженни...
— Это все отец подстроил. Точно его рук дело. Он убил Миднайта, чтобы купить мне сильную, здоровую лошадь. Он хочет, чтобы я победила Лару. — Я не сдерживаюсь, и льют слезы. — А я-то мечтала... — И тут я изливаю ему душу: — Знаешь, в моих фантазиях я уезжала на Миднайте из Кауденбита на всегда. Чтобы никогда сюда не вернуться.
— Ага... фантазии с лошадками... — отвечает Джейсон, а у самого почему-то даже рот приоткрылся. А потом смутился и говорит: — Прости. Я виню себя. Если бы я там был, уж я-то присмотрел бы.
— Нет, все этот гад виноват. С пони Индиго ничего не случилось.
Джейсон встает с кровати и в полосатой пижаме подходит ко мне, кладет руку на мое плечо и притягивает к себе. Так приятно... Мне нравится его запах. Я готова с ним вечность простоять. Но тут он отодвигается, оглядывается и заговорщицки шепчет:
— Пора сваливать, время посещения заканчивается.
Он просит меня постоять на стреме, пока сам одевается. Я послушно становлюсь; ох, и хочется же мне повернуться и посмотреть, как он одевается!
Миднайт... Как же я здесь все ненавижу! Не останусь тут ни за что! Уеду навсегда.
— Пошли! — раздается шепот, и мы шмыгаем в больничный коридор. Тут же натыкаемся на санитара, и в голове проносится: все, спалились. Но тот лишь просит прикурить, и мы проходим через стоянку к машине.
Возвращаемся в Кауденбит, проезжаем весь город и едем до того самого поворота на дороге в Перт. Я паркую машину на обочине у поворота и вылезаю на воздух. В багажнике, в инструментальном яшике лежит фонарик. Мы захватываем его и перепрыгиваем через отбойник. Джейсон морщится, опираясь на больную руку, Я освещаю заросли крапивы. Кроме нее далеко вокруг не видно ни зги. Местами крапива просто высоченная — нам по плечо. Мы продираемся сквозь крапиву, и тут до меня с опозданием доходит, что под густыми листьями — склон, меня несет вперед, я хватаюсь за Джейсона й тут же взвизгиваю — боюсь, что мы сейчас оба рухнем, но он удерживает нас обоих.
— Ай, бля! Руку больно, — вскрикивает бедняжка.
— Прости, я забыла. — Я совсем запыхалась.
— Тише, — умоляет он и клацает ножницами, пробираясь сквозь крапиву. Джейсон вспотел и сопит. Луна отбрасывает серебристый свет на лежащие листья и стебли, они словно солдаты, павшие на поле брани.
— Смотри! — Луч моего фонаря выхватывает из темноты что-то красное.
Лицо Джейсона сердито искажается, и он с силой пинает это что-то; дорожный конус взмывает в воздух и, пролетев несколько ярдов, опускается в отдаленные ряды крапивы.
Мы пашем заросли, кажется, целую вечность, но ничего не находим. От крапивы у меня горят кисти рук и лодыжки, не помогли ни носки, ни перчатки. Ненавижу эту гадость с детства. От холода все немеет, меня охватывает отчаяние. Я уже готова предложить сматывать удочки, можно ведь и с утра поискать, как вдруг луч фонарика снова от чего-то отражается.
Да, красный шлем, тыльной стороной вверх.
И мы прекрасно знаем, что увидим с другой стороны.
— Смотри, Джейсон... — Я могла бы и не говорить. Глаза у парня горят так, что хватит осветить всю крапиву вокруг. Джейсон застыл перед шлемом в почтительном благоговении, затем, наклонившись, поднял его.
— Какой тяжелый, какой...
И вот шлем повернут. Свечу фонариком. Лицо белое, вокруг губ и глаз — синее. Джейсон оттирает его от налипшей земли и листьев. Плоть не пострадала — перед нами все еще узнаваемое лицо Элли Крейвица.
— Прости, дружище, — говорит Джейсон и прижимает шлем к груди.
Я вдруг замечаю что-то похожее на вареный рис, отваливающееся снизу, из-под шлема, падающее прямо на землю. Свечу фонарем. «Рис» шевелится!
— Джейсон!
Он переворачивает шлем. Окровавленный обрубок шеи кишит личинками.
— Ах ты, бля! Вот суки, бля! — Джейсон стряхивает их голыми руками, а потом снова прижимает голову к себе. — Я не отдам тебя этим тварям, друг, клянусь, не отдам, — всхлипывает он, и слезы капают из огромных глаз на красный пластик шлема. Несчастный парень так разволновался. Собравшись с силами, он кладет голову в мусорный пакет.
— Дай мне еще раз на него взглянуть, — прошу я.
— Нет, — говорит Джейсон, — больше его никто не увидит.
С остальным пусть делают что хотят, но голова поедет со мной в Испанию.
Я притягиваю его к себе за плечи, и Джейсон тяжело всхлипывает, крепко вцепившись в мусорный пакет. Оказывается, я тоже рыдаю, вспоминая о своей чудесной лошади.
— 36 —
|