16. Цыганята

Врубила Мерлина Менсона и думаю, как бы мне не поехать с Ларой в Хоик на соревнования. Так увлеклась, балдея от «Меньшего из двух зол», что заметила отца — вернее, услышала его покашливание, — когда тот уже стоял передо мной. Даже и не стучал, просто открыл дверь и вошел. Стоит у изножья кровати и спрашивает:

— Можно с тобой поговорить?
Как будто у меня есть выбор.
— Валяй, — пожимаю плечами.
Он убавляет звук и опускается всей тушей в недовольно заскрипевшее от такого обращения плетеное кресло. Он в жизни не говорил со мной столько, сколько за последнюю неделю. Очевидно, я ему зачем-то понадобилась. Вот это-то меня и беспокоит... А, ладно. Скрестив ноги, усаживаюсь. Изо всей силы изображаю, как мне интересно.
— Я слишком сурово с тобой обращаюсь, — неожиданно заявляет он, а потом со столь же неожиданной убежденностью в голосе говорит, — но лишь потому, что мне не хочется, чтобы ты растратила себя впустую.
— Это моя жизнь, что хочу то и делаю, — только и приходит мне в голову.
— Прекрати. — Он серьезен, словно ожидает от меня большего понимания. — У тебя талант, и его надо сберечь.
Я обескуражена, однако против воли чувствую восторг от его похвалы. Конечно, он говорит, как может, но ведь пытается!
— У меня ничего не получится, пап, — с трудом выдавливаю из себя. — Меня хоть на лучшего в мире скакуна посади, с такими, как Лара, никогда не сравнюсь.
— Ерунда, все получится, — с раздражающе спокойной уверенностью отвечает он. — Я ведь не слепой. Ты постройнела, быстро сбросила вес
— Не будем об этом...
— Мать уже все уши прожужжала со всей этой галиматьей, мол, у тебя анорексия. Она от зависти, сама мимо сладкого в магазине пройти не может, — добавляет он презрительно. — Видел я, как она набивает сумочку конфетами. Будто какой-то спятивший наркоман, жрет и не нажрется. Смотреть тошно. Вот у кого уж точно крышу снесло.
Это он так о своей жене говорит. Хотя он прав, сто раз прав.
— Пап...
— Я знаю, что ты — другая, Дженни. Ты каждый день в спортзале, стараешься, работаешь над собой.
Я тут же взрываюсь:
— Да что, в этом гребаном доме вообще укрыться негде?
— Эй, придержи-ка язык! — Он бычится, но быстро идет на попятный. — Я ведь тебя не порицаю. Я не говорю, что это плохо. Наоборот, ты молодец. Я вижу в этом волю и гордость. Я вижу в тебе себя. — По обветренному, грубому лицу пробегают эмоции. — Ты — Кахилл, — гордо объявляет отец. — Тебе ведь не требуется особое приглашение в мой спортзал, а?
Меня просто выворачивает наизнанку. Даже не знаю, что хуже, — когда он пытается грубить в своей обычной манере или когда пытается быть любезным. Ну не его это, не его.
— Пора задуматься о будущем, Дженни. Если думаешь, что с конкуром не получится, то, может, пора освоить азы работы транспортного агентства?
Вот уж точно, у кого-то крышу снесло.
— Не думаю, что это мое будущее, — отвечаю быстро.
С презрительным смешком он зажигает сигарету, и плевать ему на расклеенное по всей комнате «Не курить!» Под кроватью у меня здоровенная пепельница, но пусть она там и остается. Нечего ему тут вонять своим табачищем.
— Что, работенка не для принцессы? Вонючие грузовики, чумазые водилы? Только не забывай, что это они привозят еду на твой стол, да еще и кормят четвероногого паразита в стойле.
А поездки за границу? А турниры, снаряжение, поля, по которым ты гарцуешь? И ты смеешь задирать нос? Сам виноват, разбаловал тебя...
Отец обрывает свою тираду на середине, похоже, сообразил, чего он добился.
— Спасибо, — говорю.
— За что?
— Зато, что остался самим собой. А то я на какое-то мгновение испугалась, что ты превратишься в приличного человека.
— Ты... слушай... — Он пытается подавить гнев, вскакивает и озирается в поисках пепельницы. Двинулся было к цветочному горшку, да перехватил мой взгляд и тут же передумал.
Подойдя к окну, поспешно затянулся пару раз и отправил бычок на улицу. — Ну чего ты взъелась? Брось, давай хоть попробуем. Просто прокатимся ко мне на работу, и ты посмотришь, что да как.
— Я подумаю, — отвечаю. Просто чтобы выпроводить его.
— Ну, вот и славненько, — говорит отец обрадован но. Я тут же протягиваю руку и добавляю громкости. Намек понят, и отец выходит, скорчив недовольную рожу и заткнув уши пальцами.