|
— Итак, — закончил он рассказ, — краденые продукты у нас уже кончаются, но керосин… вот он, здесь, в углу, — мы его еще не трогали. Он дожидается своего часа… — Какого часа? — беспокойно спросил Костандис. — Когда он превратится в огонь, Костандис! Разве не в этом его долг? Иначе, для чего бы сотворил его бог? Потом, подумав немного, Яннакос стукнул себя по лбу. — Хорошо, что ты пришел, тебя сам бог послал! Окажи-ка мне услугу! Сегодня у нас воскресенье. Послезавтра, во вторник, не мог бы ты забрать моего ослика у старик Ладаса? Скажи ему, что он тебе нужен, что ты заплатишь, — скряга даст тебе ослика, а ты запрешь его в своем доме. Слышишь? Не дай бог, если сгорит хоть один волосок на ослике, а у тебя он будет в безопасности. — Значит, ты собираешься поджечь дом деда Ладаса? — крикнул Костандис в страхе. — Да о чем же мы говорили столько времени? Разве не в этом долг керосина? Бог знает, зачем его сотворил! — Хорошенько все обдумай, дорогой Яннакос, не попади в беду! — Я все хорошо обдумал, Костандис! Это дельце как раз по мне, будто по заказу. Я это говорил и нашему пророку Илье, капитану Илье, как его теперь называет священник, — тот тоже согласен. Костандис почесал голову. — Не понимаю, — сказал он. — Ты не понимаешь, потому что у тебя кофейня, жена и дети, потому что ты не голодаешь и кое-как сводишь концы с концами… Да и зачем тебе понимать? Это не выгодно. Поэтому ты и становишься на колени. Но бездомный, дорогой Костандис, на колени не становится — вот и весь секрет… В среду мы придем в село, и пусть бог нам поможет! — Я с вами, Яннакос, — помолчав немного и тяжело вздохнув, сказал Костандис. — Мы часто толкуем с Андонисом и толстяком Димитросом о том, как бы вам помочь. — Ступай спроси отца Фотиса, он тебе разъяснит! У меня к тебе только одна просьба; чтобы мой ослик во вторник был в твоем доме, больше ничего… И будь осторожен, несчастный, никому не проговорись. Прошло воскресенье, настал понедельник. К обеду пошел мелкий снег, запорошил вершину. Церковь пророка Ильи скрылась в густом тумане. Побелели ущелья, и голодные вороны полетели в долину. Багровое небо отливало медью. Манольос, склонившийся с утра над чурбаном, ушел с головой в свою работу. Он резал, отсекал, отбрасывал лишнее, добиваясь, чтобы появился на свет живший в его душе образ Христа. Неподвижно стояло перед ним божественное лицо. Оно было точно таким, каким приснилось ему позавчера, — суровое, грозное, с глубоким шрамом от правого виска до подбородка, усы обвисли, брови нахмурились, гнев и скорбь затаились в уголках губ. — 306 —
|