|
Шла к концу первая неделя моей службы. Вскоре после падения Вуковара мы — мой отец, Дарио и я — вызвались участвовать в большом наступлении на восточном фронте. Была поставлена задача — форсировать Вуку. Но начальство не захотело отправить на передовую всю семью, так что мне было приказано остаться. «Сиди на позиции и стреляй в каждого поганца, который попадет в поле твоего зрения!» Я провел целую ночь в обнимку с моей девственной винтовкой, стуча зубами от холода, а охранял я три палатки и один джип. В отдалении, как разъяренные насекомые, жужжали пули. Иногда огненная вспышка прошивала оголенный лес. Там, меся лесную грязь, мой отец и брат выполняли свой национальный долг. Я упорно старался отличить треск наших винтовок от сербских в надежде, что первые сумеют заткнуть вторых. Но оружие-то у нас у всех было одинаковое. Неподалеку от меня какой-то жирный козел отсыпался на удобном матрасе, захваченном у противника. Пошел снег. Снежинки были тяжелые, серые, словно пропитавшиеся грязью. Я поймал одну на кончик языка — привкус грязи. Ближе к рассвету я услышал голос и шорох в кустарнике. И мгновенно выпустил свой первый патрон, ставший моим боевым крещением. Я даже сам удивился собственной реакции. Хотя наступившая тишина показалась мне хорошим знаком, еще с полчаса, для верности, я просидел, держа палец на спусковом крючке, наблюдая за тем, как снежинки образуют маленький сугроб на прикладе и тают на руке. В какой-то момент мне почудился тот же голос, какое-то слабое бормотание в кустах. Я снова выстрелил. Ответа не последовало. Но бормоток — вот он. Я затаился еще на полчаса, на всякий случай еще пару раз пальнул, но неизвестный никак не желал угомониться. Тогда я пополз к кустам тихо, как змея. Наконец я увидел человека среди голых веток, разговаривающего с самим собой. На нем была наша форма. С предупредительным криком я побежал к кустам с винтовкой наготове. И обнаружил отца с простреленным сердцем. Нижняя часть тела была вся запорошена снегом, как будто ноги уже омертвели. Лицо белое, а глаза огромные, как два яйца, которые при виде меня словно лопнули. Он лишь успел выдавить три буквы моего имени и испустил дух. Я застрелил собственного отца и бросил издыхать, как раненого оленя. А когда, спустя час, все же отозвался на его голос, жизни в нем осталось на один слог. «Том…» В него я и превратился. Это было как проклятие. Я по ошибке отстрелил вторую половину моего имени. И лучшую часть моей жизни. Несколько минут я стоял, уставившись на лицо, копией которого было мое. А снег все шел, и вскоре снежинки перестали таять на отцовском лбу и на щеках, а вокруг кричащих глаз образовались заносы. Поразительно, как быстро из человека уходит тепло. Я не посмел к нему прикоснуться. Я повернулся и ушел, оставив позади остывшее тело и немой вопрос в открытых глазах, который каждый мог толковать по-своему. — 89 —
|