Философы с большой дороги

философ издавал, пересчитывая спиной ступеньки под звяканье катящегося

следом чайника. Итогом сего путешествия вниз по лестнице, ведущей вверх,

оказались: трещина черепа, сломанная рука, перелом ноги и покрытая накипью

мошонка.

Увозимый на медицинской каталке, Цванцингер, улучив паузу между стонами

боли, весьма нетактично - в выражениях горьких и незаслуженных - обвинил во

всех своих увечьях меня. Самое интересное в этой истории - то, как смотрели

на меня коллеги, покуда Цванцингера везли через гостиничный холл. Они

отводили от меня глаза - чтобы тут же взглянуть вновь. В их взорах читались

не осуждение, не упрек, нет. То были застенчивые взгляды восхищения и

удивления: вот кто-то перешел тебе дорогу, а ты - ты с ним разделался,

разбил в пух и прах. Я вовсе не поимел на свою голову неприятностей. Лишь

получил сразу несколько приглашений на конференции.

Стражи закона, крушащие дверь: настоящее 2.21

Когда один из стражей закона, который был, очевидно, у них за главного,

обратился ко мне по-немецки, я почувствовал легкий укол тревоги. Неужто я по

пьяной лавочке попал в Германию? Отвечая - из положения лежа на полу с

заломленными руками, - я поймал себя на том, что в моем голосе прорезаются,

несомненно, тевтонские интонации - этакое сдавленное хрюканье. Интересно,

есть ли у них в тюремной библиотеке Шиллер или Гельдерлин: у меня все руки

не доходили прочесть ни того ни другого.

Однако, когда меня вытащили на марсельское солнце - все еще не очень-то

властного над реальностью, данной мне в ощущениях, - я осознал, что попал в

лапы французской полиции, представителям которой - неведомо почему -

приспичило поупражняться в немецком.

Единственная причина ареста, которая приходила мне в голову, - мои

финансовые операции, осуществляемые со счетов французских банков, не

встретили должного понимания у властей. Я даже почувствовал некоторое

облегчение. Марсель начинал действовать мне на нервы. Что до отсидки - она