|
"На крыльях прилечу. Забей в мешке мне место". "Забью. Ты захвати мне это..." "Сигарет?" "На чём писать. И чем!" * * * Доносится хриплое и бесконечно свое: Вот снова упала, и я загадал выйти живым из бою. Так свое счастье поспешно связал я с глупой звездою... Они лежат, на вдохе прилипаясь. Одежда далеко в ногах. Небо в алмазах. Вдруг голос: - Где поэт? Хочу минет поэту сделать! Смех у костра. Только одна из малолеток возникает, как на товарищеском диспуте "А если это любовь?". Нельзя такое, мол, мужчине делать. Мужчину это развращает. - Бутылку, Мессер, мне не суй, я от любви бухая. Поэт, ты где там затаился? Муза зовет! Своим горячим ртом! Алёна прижимает его к соскам. - Я твоя муза. Правда? - Нет. - Явись! - зовут. - Узнаешь неземное!.. - Как это нет? - А так. Пиздец поэзии. - Тогда я твоя глупая звезда. Согласен? Первые записи Из аэропорта город, откуда мы приехали на трамвае и троллейбусе, кажется таким далеким, что как бы уже и прошлым: будто улетаю навсегда. Но рейс откладывают. Мы спешили зря. Кресла в зале ожидания по новой моде, сиденья пружинят на гнутых никелированных ножках. - Ты куда, Александр? - В туалет. - Отвести тебя? Смотри. Не вступай в разговоры с посторонними. Похожий на отчима офицер - только без усов - сняв китель, мучительно бреет себя без мыла и горячей воды. На обратном пути я рассматриваю газеты - "Роте Бане", "Юманите". Немецкий и французский я изучаю самостоятельно, а со следующего года у нас английский. "Чего тебе, мальчик?" Я покупаю записную книжку, простой карандаш, точилку. Мама поднимается навстречу. - Идем чего-нибудь поедим. - Кресла займут. - Ну, займут и займут. Все на свете себе отсидела. Я беру чемодан. Поскольку улетаю на самолете, мне дали самый современный - в клетку и на молниях. В буфете сумрачно и старомодно от дубовых панелей и плюшевых занавесей. Мы отходим к мраморному столику на ножке. - Растешь не по дням, а по часам. В отца, наверно, будешь моего. В лопнувшей коробке из-под туфель я нашел карточку ее отца - в австро-венгерском френче, но уже с приколотым бантом. Цветной фотографии тогда в помине не было, но бант, несомненно, алый. Раз принял революцию, которая освободила его из лагеря военнопленных. Олеко Дундичем он, впрочем, не стал. Стал овцеводом в Приазовье. - Он был высокий? - Каланча. А может, просто так казалось. Я еще девочкой была, когда его забрали. - За что? - А ни за что. - Яйцо раскалывается о мрамор, ногти длинные и лакированные. - За то, что был культурный человек. Шпионы тоже люди культурные. — 74 —
|