|
- Вповалку обожает со времен партизанских зимовок, - заверяет Стенич, когда Аида выходит "проведать гуся". - Все будет, как по маслу. Только наливайте ей побольше. - Всё-таки подло, - говорит Мазурок. - В Женский день... И она мне действительно нравится. - Тем лучше. Ну: ни пуха! - К черту! Они слышат из прихожей: "А ну-ка, кашне мне надень! Не задушит! А то разбежался..." - Из Варшавы мохер привезла, а он: "Душит!" Мазурок, зажимаясь атласной подушкой, упадает с дивана на шкуру медведя, разбросавшую лапы. - Неужели готов? - Что вы! Меньше литра его не берет... - Адам хлопает Мазурка по рыдающей спине. - В папу, значит, пошел. А чего это он? - Хохотун разобрал. - Кто? - Смешинка! По-моему, глухая, - говорит он ей вслед, - хотя жопа вполне. - Но лицо! - говорит Александр. - Лицо женщины - жопа. - У Сада написано? - Мать моя говорит. Она своей жопой гордится. - Моя тоже. - У твоей и лицо ничего. - Повезло вам, - говорит Мазурок. - Аида Михайловна! Не возьмете меня в сыновья? - Взяла бы, да папа тебя не отпустит. Голодные, мальчики? Кажется, гусь удался. Сейчас потомим его, и... Где же Стасик, девчата? - Неужели с нами вам скучно? - Нет, но... Мазурок наливает в фужеры. - Аида Михайловна! Поскольку Женский день раз в году, позвольте еще раз за вас! И в вашем лице за Женщину с большой буквы! Оставайтесь всегда такой же очаровательной и, не скрою, желанной! Вы покорили и наши - что там скрывать - довольно циничные сердца... Они бросили взгляд - не переусердствуй. Но глаза увлажняются: - Спасибо, мои хорошие! Радиокомбайн заранее распахнут. Адам опускает иглу на пластинку "Танцующие эвридики" и, подтянув галстук, выступает вперед: - Вы позволите? - Не рановато ли? Но подает руку. Церемонно начинают вращаться, с виду - мать и сын. - Вы в одной школе учились со Стасом? - В одном классе. - Девчонки, наверное, были без ума от него? - От Стаса? Не сказал бы. Александр, - кивает он, - куда был популярней... Актриса оглядывается, как на пустое место, не зная, что одним этим взглядом, хотя, возможно, просто близоруким, разрешает сомнения, превращая его в спонтанёра: место у рояля немедленно пустеет, а затем - под предлогом отлить - вся гостиная, и вот уже Александр, прижимая к себе пальто, шарф и шапку и оступая на площадку, медленно притягивает "богатую" дверь, утепленную ватином-дерматином... На улице гололед. Предчувствие весны исчезло. Глядя на анонсы трагедии Софокла он входит в Центральный сквер, огибает Драмтеатр, к служебным задам которого приставлены бутафорские задники с приблизительными концлагерными видами и грозными "Verboten", и от публичного сортира в виде сказочного теремка скользит выпуклой аллейкой к фонтану, из которого поднимается забитая на зиму досками скульптура, которую утонченные ценители бронзового мальчика, стоящего в обнимку с лебедем, приписывают - почему нет - Бернини, хотя могли бы и самому Микеланджело Буонаротти... — 153 —
|